Олег Лекманов - Осип Мандельштам: Жизнь поэта

Ознакомительный фрагмент

Из тех рецензий на «Камень», где об акмеизме не говорится ни слова, особого внимания заслуживает отклик Максимилиана Волошина: «…передо мной два сборника стихов, Софии Парнок и О. Мандельштама, вышедшие в этом году, волнующие по—разному, но одним и тем же волнением. Волнением голоса, в который хочется вслушаться, который хочется остановить, но он скользит, как время между пальцев… <…> Рядом с гибким и разработанным женским контральто, хорошо знающим свою силу и умеющим ею пользоваться, юношеский бас О. Мандельштама может показаться неуклюжим и отрочески ломающимся. Но какое богатство оттенков, какой диапазон уже теперь намечены в этом голосе, который будет еще более гибким и мощным».[231]

Обожавший игровую стихию Волошин не случайно совместил свой отзыв о «Камне» с откликом на книгу Парнок «Стихотворения»: именно Мандельштаму в первых числах 1916 года было суждено вытеснить Софию Парнок из сердца и стихов Марины Цветаевой. Шутки на эту тему процветали в кругу Волошина. Из коктебельских воспоминаний Елизаветы Тараховской: «О. Мандельштам очень любил стихи Марины Цветаевой и не любил стихов моей сестры Софьи Парнок. Однажды мы разыграли его: прочитав стихи моей сестры Софии Парнок, выдали их за стихи Марины Цветаевой. Он неистово стал расхваливать стихи моей сестры. Когда розыгрыш был раскрыт, он долго на всех нас злился».[232]

С сестрами Анастасией и Мариной Цветаевыми Мандельштам познакомился еще летом 1915 года в Коктебеле, в гостеприимном доме Волошина (сам хозяин об эту пору проживал в Париже). Особой теплоты между ними тогда не возникло.

В начале января 1916 года Марина Цветаева и Мандельштам вновь встретились в Петрограде, и эта встреча послужила прологом к первой разделенной – пусть и ненадолго – Мандельштамовской любви. Вскоре Цветаевой будет вручено второе издание «Камня» с такой дарственной надписью: «Марине Цветаевой – камень—памятка. Осип Мандельштам. Петербург, 10 янв. 1916».[233] А 20 января Мандельштам впервые в жизни посетил вторую столицу, «…не договорив со мной в Петербурге, приехал договаривать в Москву» (из письма Цветаевой к М. А. Кузмину).[234]

В стихах Мандельштама и Цветаевой этого периода темы любви и Москвы причудливо наплывают друг на друга, дополняя одна – другую. «Что „Марина“ – когда Москва?! „Марина“ – когда Весна?! О, Вы меня действительно не любите!»[235] Этот, относящийся к весне 1916 года, свой упрек Мандельштаму вспоминала Цветаева семь лет спустя в письме к А. Бахраху. Ей хотелось, чтобы Мандельштам любил всю Весну, Москву, весь мир в ней одной, в Марине. И в кратком союзе, и в стихотворном диалоге двух поэтов Цветаевой досталась роль «ведущей», а Мандельштаму – роль «ведомого». Ассоциации и мотивы из московских стихов Цветаевой, обращенных к Мандельштаму, варьировались и усложнялись в стихотворениях Мандельштама, обращенных к Цветаевой.

Из рук моих – нерукотворный градПрими, мой странный, мой прекрасный брат.

По церковке – все сорок сороков,И реющих над ними голубков.

И Спасские – с цветами – ворота,Где шапка православного снята.

(Цветаева.

«Из рук моих – нерукотворный град…»)

На розвальнях, уложенных соломой,Едва прикрытые рогожей роковой,От Воробьевых гор до церковки знакомойМы ехали огромною Москвой.

А в Угличе играют дети в бабкиИ пахнет хлеб, оставленный в печи.По улицам меня везут без шапки,И теплятся в часовне три свечи.

(Мандельштам.

«На розвальнях, уложенных соломой…»)[236]

Эти и подобные им стихи Мандельштама Цветаева позднее назовет «холодными великолепиями о Москве».[237]

До июня 1916 года Мандельштам наведывался в Москву столь регулярно, что это дало повод М. Р. Сегаловой пошутить в письме Сергию Каблукову (хлопотавшему о месте для поэта в одном из московских банков): «Если он так часто ездит из Москвы в Петербург и обратно, то не возьмет ли он место и там и здесь? Или он уже служит на Николаевской железной дороге? Не человек, а самолет».[238] Между прочим, в Москве Мандельштам посетил перебравшегося туда Вячеслава Иванова, который «признал» (выражение Каблукова) новые Мандельштамовские стихи.[239]

Сверхцеломудренного Каблукова настроения, овладевшие поэтом, глубоко расстроили. «Какая—то женщина явно вошла в его жизнь, – записывает он в дневнике. – Религия и эротика сочетаются в его душе какою—то связью, мне представляющейся кощунственной. Эту связь признал и он сам, говорил, что пол особенно опасен ему, как ушедшему из еврейства, что он сам знает, что находится на опасном пути, что положение его ужасно, но сил сойти с этого пути не имеет и даже не может заставить себя перестать сочинять стихи во время этого эротического безумия».[240] Вряд ли Каблукову понравился «кощунственный» цветаевский подарок Мандельштаму – кольцо, «серебряное, с печатью – Адам и Ева под древом добра и зла» (описание из записной книжки Цветаевой).[241]

В первых числах июня 1916 года Мандельштам приехал к ней погостить в подмосковный Александров. О развернувшихся здесь событиях Цветаева пятнадцать лет спустя «с материнским юмором» (собственная цветаевская автохарактеристика из письма к С. Андрониковой)[242] поведала в мемуарном очерке «История одного посвящения»: «Отъезд (Мандельштама в Коктебель. – О. Л.) произошел неожиданно – если не для меня с моим четырехмесячным опытом – с февраля по июнь – Мандельштамовских приездов и отъездов (наездов и бегств), то для него, с его детской тоской по дому, от которого всегда бежал».[243]

С юмором, но отнюдь не «материнским», Цветаева изобразила обстоятельства визита Мандельштама в Александровскую слободу в письме Елизавете Эфрон от 12 июня 1916 года: «…он умолял позволить ему приехать тотчас же и только неохотно согласился ждать до следующего дня. На следующее утро он приехал. Мы, конечно, сразу захотели вести его гулять – был чудесный ясный день, – он, конечно, не пошел – лег на диван и говорил мало. Через несколько времени мне стало скучно, и я решительно повела его на кладбище. <…> День прошел в его жалобах на судьбу, в наших утешениях и похвалах, в еде, в литературных новостях. Вечером – впрочем, ночью, около полуночи, – он как—то приумолк, лег на оленьи шкуры и стал неприятен. <…> В час ночи мы проводили его почти до вокзала. Уезжал он надменный».[244]

Конец ознакомительного фрагмента