Оттепель. Действующие лица - Сергей Иванович Чупринин

Ознакомительный фрагмент

главное, переводила с языков народов СССР, при помощи подстрочника, разумеется. Даже если перевод шел под двумя фамилиями, делала его в основном мама, а не отец[234].

Что осталось? Тот самый однотомник, давно, правда, не переиздававшийся. «Горы записных книжек»[235], опубликованных лишь частично. И память о редакторе, который, возможно, еще развернулся бы, но не успел.

Соч.: Избранное. М.: Худож. лит., 1989; Смерть под псевдонимом: Роман. М.: Ад Маргинем Пресс, 2004.

Лит.: Атарова К. Вчерашний день: Вокруг семьи Атаровых — Дальцевых: Воспоминания. Записные книжки. Дневники. Письма. Фотоархив. М.: Радуга, 2001.

Ахмадулина Белла (Изабелла Ахатовна) (1937–2010)

Истинный визионер, А. и родословную выстроила себе вдохновенно поэтическую: русско-итало-татарскую. В ней всё правда, хотя реальность выглядит несколько прозаичнее, но тоже, впрочем, выразительно: отец — важный советский чиновник, мать — майор, переводчица в центральном офисе КГБ СССР, и первая публикация А. в «Комсомольской правде» 5 мая 1955 года появилась под непритязательной рубрикой «Голоса заводских поэтов»[236].

Вообще-то, год отработав после школы в многотиражной газете «Метростроевец», отношения к автомобильному заводу имени Сталина она не имела, но в литобъединение, которым руководил Е. Винокуров, записалась именно туда. А дальше — с рабочей, метафорически выражаясь, путевкой — в Литинститут, где А. почти сразу же вышла замуж за 23-летнего третьекурсника Е. Евтушенко — первого, по тогдашнему счету, парня на деревне молодых московских поэтов.

Звездный брак (1955–1958), этапы которого запечатлелись в их стихотворной перекличке и в позднейших мемуарах Евтушенко, продержался меньше трех лет, на девять лет сменившись семейной жизнью с тоже в ту пору модным Ю. Нагибиным (1959–1968), и тут уже он оставил об их союзе живописные подробности в своем предсмертно опубликованном «Дневнике». Так что и к этим подробностям, и к домыслам, гуляющим в интернете, читателя можно просто отослать, а самим сказать, что и А. с начальных дней в Литинституте понимала себя как звезду, и всеми воспринималась как, — процитируем обожавшего ее П. Антокольского, — «чудо по имени Белла».

Стихотворные публикации были еще редки, но уже И. Сельвинский, рецензируя ее рукопись, представленную при поступлении на учебу, обратился к абитуриентке с личным письмом:

Я совершенно потрясен огромной чистотой Вашей души, которая объясняется не только Вашей юностью, могучим, совершенно мужским дарованием, пронизанным женственностью и даже детскостью, остротой ума и яркостью поэтического, да и просто человеческого чувства! <…> что бы в Вашей жизни ни произошло, помните, что у Вас дарование с чертами гениальности, и не жертвуйте им никому и ничему![237]

Она и не жертвовала. Вела себя вольно, порою даже вызывающе вольно. Именно в студенческие годы складывались и ее поэтический стиль, и ни на кого не похожая манера читать стихи, вообще разговаривать, и весь образ беззаконной кометы в кругу расчисленном светил. С требованиями, какие предъявлялись к советской студентке-комсомолке, это совмещалось, разумеется, плохо, так что 28 апреля 1957 года она фигурирует в напечатанном «Комсомольской правдой» фельетоне Л. Парфенова «Чайльд гарольды с Тверского бульвара»[238], а ближе к лету ее в первый раз исключают из института «за аморальное поведение». Правда, пока условно, и летние каникулы, — как сообщает Е. Евтушенко в письме В. Британишскому[239], — А. вместе со всем курсом проводит на целине.

Все вроде устраивается[240], однако через год вспыхивает нобелевский скандал, и 30 октября из института в инстанции следует спешный рапорт о том, что

партбюро и актив возмущены поведением некоторых студентов нашего института (Панкратова, Харабарова, Ахмадулиной), которые поддерживали связь с Пастернаком, разделяя его взгляды на наше общество и литературу и пытались распространять их среди студентов[241].

И в апреле 1959-го А. уже всерьез исключают из института. Понятно, что за отказ участвовать в травле Б. Пастернака, но формально «за неуспеваемость по общественным дисциплинам» или, — по свидетельству ее однокурсника Д. Маркиша, — «за организацию пьянства в общежитии» и опять же «аморальное поведение»[242]. К этому времени ее имя уже известно и сильным мира сего, поэтому Вс. Иванов сигнализирует первому секретарю Московской писательской организации К. Федину, что А. исключили «за выпивку», и тот обещает заступиться за «проштрафившихся студентов»[243], а положение спасает главный редактор «Литературной газеты» С. С. Смирнов, на два месяца откомандировавший А. в составе «писательского десанта» в Сибирь.

Оттуда она возвращается с «правильными» стихами (Литературная газета, 24 октября 1959) и «правильными» впечатлениями, которые отзовутся позднее в повести «На сибирских дорогах» (Юность. 1963. № 12), так что, — сошлемся на рассказ Н. Клеймана, — «Михаил Луконин, мастер курса, объявил, что творческая командировка доказала плодотворность контактов поэта с жизнью, и Беллу восстановили в институте»[244]. Однако и то надо не забыть, что своенравная А. и в этой ситуации, ничего не опасаясь, отдает пять стихотворений для безусловно рискованной публикации в неподцензурный «Синтаксис».

Защита в 1960 году прошла триумфально. И выход первой книги «Струна» (1962) тоже стал триумфом, хотя… Не во всех, впрочем, глазах: С. Маршак, прочитав стихотворение «И снова как огни мартенов…», раздраженно заметил, что зарифмовать «мартенов — Мартынов» мог только поэт, который не любит Лермонтова, и А. Ахматова, — по свидетельству Л. Чуковской, — сказала:

Полное разочарование. Полный провал. Стихи пахнут хорошим кафе — было бы гораздо лучше, если бы они пахли пивнухой. Стихи плохие, нигде ни единого взлета, ни во что не веришь, все выдумки. И мало того, стихи противные[245].

Но это оценки, так сказать, кулуарные, не перебивающие тот восторг, с каким встречается каждая очередная публикация А.: например, П. Антокольский записал в дневник, что поэма «Моя родословная» (Юность. 1964. № 1) — это «образец такого грозного оптимизма, которого не было в поэзии со времен греческих мифов»[246]. В одном только 1962 году А. единогласно принимают в Союз писателей, М. Хуциев приглашает ее читать стихи в фильм «Застава Ильича / Мне двадцать лет», а 30 ноября во Дворце спорта в Лужниках проходит первый «стадионный» вечер поэзии, где она обращает свою витиеватую лирику сразу к 14 тысячам слушателей. И недаром же В. Шукшин в фильме «Живет такой парень» (1964) поручает А. роль журналистки — эталонной «столичной штучки», «иконы стиля», как сейчас бы сказали.

Начальство, однако же, бдит, и книги на родине не выходят, так что следующим после «Струны» сборником становится «Озноб», выпущенный «Посевом» во Франкфурте-на-Майне. Другому автору не снести бы, возможно, головы, но поэзия А. настолько очевидно живет вне политики, что обошлось. Уже в следующем году «Советский писатель» издает в Москве «Уроки музыки», и — с заметными интервалами, конечно, — следуют «Стихи» (1975), «Свеча»