Грезы президента. Из личных дневников академика С. И. Вавилова - Андрей Васильевич Андреев

фантастично, словно из Hoffman’a: у него есть человек, неспособный отражаться в зеркале, а тут, наоборот, зеркало отражает то, чего нет. ‹…› Солнце заходит мягкое, почти сентиментально-розовое, а не кровавое или огненное. Вообще все кругом сентиментально-просто, солнце, мальчишки, солдаты. В деревне хорошо умирать, словно засыпаешь.

15 октября 1915

Я несусь по воле волн, и не хватает смелости взяться за руль и весла. И так было всегда, в моей жизни не было резких толчков и поворотов, а всегда выносило по линии наименьшего сопротивления, даже в мелочах. Сейчас меня угнетает мое пребывание в военно-дорожном отряде, которое впоследствии, после войны может показаться смешным. Но я жду, осмеливаюсь только на то, чтобы сунуть руку в ящик с шахматами и загадать: если белая фигура – буду до 1-го января опять в телеграфной роте. Фигура белая. Жизнь до того однообразна, без приключений, что, право, кажется, что меня и нет. На работе, дома с случайными книжками (например, сейчас «Le comte de Monte-Cristo»[159]), обеды, сон. Хочется личной, моей перемены. А сейчас грустно и однообразно.

20 октября 1915

Жить, чтобы не умереть, жить по инстинкту я не хочу, не могу, да и жизнь поставила меня в такие условия, что я могу жить иначе. Жить tra Bacco ed Amore[160], пожалуй, можно, но для этого нужно иметь особый темперамент. Жить-смотреть, вот что я могу, чего я хочу и что я делаю. Мир, жизнь, пьеса, а я зритель, посмотрел, надел шубу, шапку и калоши и ушел-умер. Смерть для «смотрящего» очень проста. И я смотрю, оттого, наверное, я скучен и несносен для других, какая-то ходячая фотографическая камера и записная книжка, не человек, а пустое место.

‹…›

Жизнь монотонна, но совсем не скучна, то читаю Monte Cricto, то газеты, то пишу письмо, а то курю и мечтаю.

21 октября 1915

…меня носит как щепку по разбушевавшемуся морю войны, и заносит в такие лужи и трясины, как это тыловое инженерство, и нет сил плыть не по течению. Физика моя, вот кого я сейчас вспомнил, у нее одна надежда, одно спасение, новые силы. Война пройдет, и я, кажется, не умру на войне. Куда подует ветер после и куда меня понесет. Мой ветер – несчастливый, и я боюсь беды – покоя, линии наименьшего сопротивления. Предстоит еще жить, а в глубине души непоколебимое убеждение, что все бесценно, что все пустяки, таким, как я, не стоило родиться, на свете мы лишние люди, мешаем другим и сами не живем.

В комнате тихо, только шум в ушах, да часы тикают, лампа еле светит, и хочется заплакать. Скорее бы хотя бы самообман книг, старых запыленных книг, лаборатории, картин. Умереть нельзя, а вдруг ошибаюсь, но если жить, то в тумане, в одиночестве.

22 октября 1915

Началась настоящая осень: тяжелый душный туман, дождь, болота размякли, в такую погоду хорошо работать за письменным столом, а не у моста. Сегодня я спокойнее, и вчерашнее настроение самоубийцы кажется мне понятным, но не необходимым.

24 октября 1915

Я сейчас стараюсь думать о многом, но в голове одно, почему другим дано жить, а мне только смотреть. Я завидую, мне тоже хочется жить, но ничего не выходит. Был Фалькевич, едет в Минск, вертится, прыгает, поет, день с учительницей, день с дьячихой, «Gradita è la vita tra Bacco ed Amore»[161]. А мне завидно и хочется плакать. Сейчас лампа моя погасла, нет керосина, зажег свечку, за окном воет ветер и страшно тоскливо. Днем метель, на мосту словно в холодном аду.

Мое домоседство, созерцательство было хорошо там, в Москве, с книгами, с Сухаревой, лабораторией, тихими людьми, а здесь на войне, в водовороте я смотрю и кажусь себе уродом.

28 октября 1915

Сую руку в коробку с папиросами и загадываю чет – перемена. Чет!

Хочется мне жизни, нового, света и огня, а тут скучное, покойное болото.

31 октября 1915

Дорога длинная и ночная, в лесах и болотах чудится всякая чертовщина, и, ей Богу, жаль, что ее, кажется, нет da vero[162]. Куда бы веселее, загадочнее, чудеснее стало в мире [при наличии] хотя бы самого завалящего лешего.

1 ноября 1915

На сон грядущий собираюсь читать «Les mystères des bois» Ponson du Terrail[163].

2 ноября 1915

День сегодня чудесный. Малиновый закат, тонкие полосатые облака вытянулись словно струны, синие хвои, нежная зелень озимых, черный бархат пахоты и тепло, словно в апреле. Ни о чем не думаешь, только дышишь да смотришь. На земле рай все-таки возможен.

3 ноября 1915

Слава Богу, я опять стал физиком. Сегодня весь вечер просидел, переворачивая так и этак Ньютоновские законы. В общем, в этой классической механике столько фантастики и метафизики, что голова начинает кружиться. Я стремлюсь сейчас точно определить понятие массы и из ньютонианских рамок – ни шагу, но это не так-то легко. Работа только начата, но, кажется, кое-что удается постигнуть. Физика вытеснила все сейчас из головы, и я с трудом представляю, что я на войне, где-то в Клетно, в грязной халупе и, если бы сейчас вошел какой-нибудь писарь или каптенармус, способен был бы крикнуть: «Nolli tangere circulos meos»[164].

Физика моя, а я-то тебя забыл и с ужасом оглядываюсь сейчас на пробежавшие полтора года. Я сейчас словно заглянул в телескоп, на минуту оторвавшись от рассматривания под микроскопом всяких микробов и вибрионов.

7 ноября 1915

…шахматы, коньяк и опять два битых часа о женщинах и браке. Хотел заняться 3-м законом Ньютона, но не было времени. А сейчас уже час ночи, пора и спать.

11 ноября 1915

…не было, кажется, ни минуты блаженной «Einsamkeit»[165].

15 ноября 1915

Я – только наедине с самим собою, а вдвоем, втроем я Бог знает что.

17 ноября 1915

…не знаю покоя, и тоска. Мне нужна наука, с нею одной совесть чиста. Мороз, природа, искусство, даже это кажется бессовестным. Какой-то категорический императив, сидит и пилит, и пилит.

Война поневоле замерзла, а мне сейчас нужны «покой и воля», печка и наука.

21 ноября 1915

Лихорадит, болит голова, на ноге нарыв и хочется спать.

26 ноября 1915

Собралось много