Иван Серов - Записки из чемодана

Командир слез и подошел ко мне. Видимо, он уже сообразил, что имеет дело с русским генералом.

Приложив руку к фуражке, отрекомендовался: «Дивизионный генерал Попеску», я ему спокойно ответил: «Корпусной генерал Иванов». На него это произвело впечатление.

Затем я начальническим тоном спрашиваю: «Почему медленно отходите?» Комдив стал мне по карте и по часам показывать, когда выступили, сколько прошли и где будет привал.

Я сморщился и говорю: «Медленно идете, сейчас же скомандуйте „Садись!“ и рысью двигайтесь, так как вас настигают наши войска, и встреча нежелательна во избежание недоразумения». Я откозырял и встал в сторону, ожидая исполнения моего распоряжения.

Румын что-то залопотал, его команда пошла по эскадронам, сели по коням, откозырял и двинулся быстро вперед. Потом шофер и адъютант всю дорогу смеялись, как я ловко вышел из положения.

Конечно, об этом происшествии я в Москву не донес и никому не рассказал, так как за такой скачок мне бы здорово влетело…

Когда я к вечеру вернулся в Кишинев, меня ожидала неприятность. Мне доложили, что князь Долгоруков застрелился.

Я спросил, как это могло случиться. Мне рассказали, что, когда восстановили камеры, решили развести по камерам задержанных, в том числе и князя.

Когда спустились из общей залы вниз, надзиратель подвел князя к общей камере и сказал: «Вот, вам сюда». Князь посмотрел на надзирателя и сказал, что он никогда не сидел в тюрьме и не будет сидеть.

Надзиратель решил, что старичок пошутил, и сказал ему: «Ну, давай, папаша, все должны разместиться по камерам». Князь сунул руку за пазуху, и раздался выстрел. Когда прибыл врач, он уже был мертв. В руке зажат пистолет вальтер № 1, маленький, словно игрушечный.

Я долго раздумывал, почему он это сделал, и как мне донести в Москву об этом. Поздно вечером, точнее, ночью я написал телеграмму в Москву, коротко изложив суть вопроса.

На следующий день, несмотря на свой план поездки на юг Бессарабии, я весь день находился на месте, так как знал, что будет звонок из Москвы. Около 2-х часов дня по ВЧ позвонили из Москвы, и вопреки моим ожиданиям, что позвонит нарком, мне телефонистка сказала: «Вас вызывают по большой молнии». Значит, будет говорить Сталин.

В трубке послышался известный мне приглушенный голос: «Да». Я сразу сказал: «Серов слушает вас, товарищ Сталин».

Сталин, не поздоровавшись, сказал: «Слушайте, как это получилось с князем Долгоруким?» Я, стараясь сохранить спокойный голос, сказал: «Очевидно, плохо обыскали его».

Сталин, рассердившись, сказал: «Это я здесь могу сказать — очевидно, а вы должны знать это». Я промолчал. Затем Сталин сказал: «Эх вы, единственного князя и не могли сохранить!» — и хлопнул трубку.

Ну, после такого разговора можно только представить мое настроение. Я ходил как в воду опущенный. Правда, я об этом разговоре сказал только Сазыкину, да и то предупредил, чтобы не болтал.

Правда, он мне еще потом сказал, что: «Иван Александрович, а ведь когда Вы с ним беседовали несколько часов, так он и Вас мог застрелить, ведь револьвер-то у него был». Я согласился с этим, но на фоне такого разговора со Сталиным это предположение уже не имело значения.

Вечером Хрущев собрал членов Политбюро и командующего КОВО г. Жукова на совещание по ряду вопросов организации Молдавского правительства, о размещении наших войск и других вопросов.

У меня с Хрущевым произошел крупный разговор из-за военного городка, который у румын занимал полицейский полк, а я туда успел разместить полк внутренних войск, т. е. по аналогии. Городок хорошо оборудован, казармы хорошие. Хрущев потребовал передать войскам, а я ему на это сказал, что полк НКВД — это тоже войска.

Хрущев рассвирепел, остальные члены Политбюро Украины на меня смотрели с удивлением, ведь у нас не принято не соглашаться или возражать Секретарю ЦК, а тут еще Хрущев — член Политбюро ЦК ВКП(б).

Получилась неприятная пауза. Я громко сказал, как бы сам про себя: «Донесу в Москву, а там — как решат, так и сделаю». Все замолчали.

Ко мне подошел Г. К. Жуков, обнял за плечо, улыбнулся и говорит: «Ты не горячись, а Хрущев отойдет». Я ему сказал, что полк НКВД в Бессарабии нужен, так как мы не знаем, как себя будут вести вновь обретенные румынские молдаване. Жуков Г. К. согласился. А затем, также вслух, высказал эту мысль.

Вот тогда-то я и убедился, что это человек разумный, имеет свое мнение и не боится его высказать. И не поддакивает, как это делают другие. После этого, казалось бы, незначительного случая я еще с большим уважением стал относиться к Г. К. Жукову.

В Молдавии мы, «украинцы», были около двух месяцев, так как нам было поручено ЦК ВКП(б) до организации Молдавской республики, т. е. создание Совета Народных Комиссаров, ЦК Партии и соответствующих наркоматов.

Обида генерала Шульца

Возвратившись на Украину, мне большую часть времени пришлось быть в западных областях ввиду больших, а порой и неприятных дел, как то: организация борьбы с украинскими националистами, которые с каждым днем наглели, с польскими националистами, вернее, с остатками, но все же вредными, порой приходилось разбирать конфликты наших пограничников с немцами, которые теперь стали «соседями», и др.[59]

В августе 1940 года вышло постановление СНК СССР о демаркации границы на западе, куда я был записан членом Государственной Комиссии[60].

Границу надо было более четко обозначить, так как она условно проходила с юга по реке Сан через Перемышль, а затем — по сухопутью до Рава-Русской, и далее — на север. Немцы из Польши сделали «Генерал-губернаторство», столица — Краков.

На первой встрече, которая у нас проходила в Перемышле, условились встречаться в вагоне немецкого генерала СС на ст. Перемышль на немецкой стороне. Как ни странно, г. Перемышль рекой Сан делится пополам. Соответственно, и половины: одна — наша, другая — немцев.

У немцев в комиссии военных не было, а все гестаповцы — ССовцы и солдаты. Председателем советской комиссии был Иван Иванович Масленников* — замнаркома внутренних дел СССР по войскам. Был также представитель МИД СССР, который следил, чтобы мы с Иваном Ивановичем не отклонились от дипломатического этикета и не наговорили немцам грубостей.

Меня с первой встречи возмущало высокомерное, наглое поведение немцев, как при встречах с нами, так и после нашего ухода, как мне рассказывал наш человек, у которого в вагоне был приятель, а также наш офицер связи при немцах, который раньше нас приходил и позже уходил. Он знал немецкий язык, однако я строго проинструктировал его делать вид, что не знает.