Дмитрий Быстролётов - Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Щедрость сердца. Том VII

— Все готово! Смею идти, сестра?

— Да благословит вас бог!

Поезд медленно трогается.

Швейцарская граница. Входят шумные и развязные чернорубашечники.

— Приготовить паспорта! Открыть чемоданы!

— Тссс…

Проводник бежит им навстречу.

— В чем дело?

— Папский миллионер… Граф… пол-Венгрии… укусила бешеная собака… самая ядовитая. Берегите, синьоры, носы и пальцы!

— Ке диаволо! Настоящий миллионер и граф?

— Племянник самого папы!

— И кусается?

— Как собака!

— Здорово!

Пограничники через чуть приотворенную дверь с любопытством заглядывают в купе. Желтый нос зловеще торчит из-под пледов. Санитар замер в напряженной позе. Монахиня, не поднимая глаз, молча читает евангелие. Она неподвижна. Только тонкие белые пальцы отсчитывают четки. В свете ночной лампы призрачно голубеют простыни на стенах и на всем оборудовании купе.

Чернорубашечники задвигают дверь, мельком просматривают паспорта и на цыпочках идут к следующему купе. В больничном купе все молча утирают внезапно вспотевшие лица: смерть прошла мимо. Но еще остаются минуты риска…

Коридор вагона «люкс». За окном крики:

— Базель! Базель!

В вагон входит врач, из-под пальто виден белый халат. С ним молоденькая монахиня.

— Где больной бешенством?

Проводник:

— Пожалуйста сюда, синьор доктор!

— В пути все было спокойно?

— Благодаря святой Марии!

Врач и молоденькая сестра молча осматривают больного. Лошадиный топот кованых сапог. Эсэсовцы и старичок, таможенный чиновник. Хриплые команды:

— Дойче гренце! Алле ауфштеен! Пассконтролле! Цолль-контролле!! Шнелль!

— Тссс!!

— Ну что еще?

Оба фашиста с любопытством смотрят на сцену инъекции в руку. Проводник тем временем захлебывается словами:

— Граф! Владеет половиной Венгрии! Бешеный! Кусается! Хряп — и носа как не бывало, господин штурмфюрер! А слюна ядовитая! Ужас!

— Доннер веттер!

И эсэсовец, едва взглянув на паспорта, идет дальше, стараясь не топать сапогами. Смерть и на этот раз проходит мимо.

Поле кадра мягко сужается до того места, где между клюшками нагло поблескивает дуло пулемета!

Матросский кабак в Роттердаме. Тяжелые синие пласты трубочного и сигарного дыма тяжело колышутся в спертом воздухе подвала. Серые цементные стены с кое-где проглядывающей кирпичной кладкой и большим количеством неумело и наивно, по-детски, нарисованных углем и мелом весьма эротических и неприличных сценок, а также рисунков на темы, излюбленные моряками для татуировок: якоря, флаги, могилы с крестом, стреляющие пистолеты и т. д. Через кадры надпись косыми буквами: «Drink and be merry!» Освещение скудное, красноватое. В сизом полумраке видны матросы, женщины, рыбаки, негры и много индонезийцев с торговых судов: они сидят спиной к стене, перед ними длинный стол, составленный из небольших, на две персоны, столиков. В центре — пространство для танцев. Кадр начинается с того, что съемочная камера, опущенная почти до пола, показывает лихую джигу, отплясываемую двумя английскими военными моряками под звуки гармошки. Вот джига кончается. Вспотевшие танцоры под общие аплодисменты пьют пиво, и сразу же вспыхивают обычные в таких местах многоголосый рев и хохот, свист и пьяное пение.

Кадр движется вдоль столов. Вот толстая немолодая пьяная женщина сидит с хорошеньким мальчишкой, французским военным моряком. Он осоловел, молчит и покачивается, а она, надев себе на голову его фуражку с красным помпоном, весело кричит:

— Ну, чего ты! Проснись! Открой глаза! — со смехом бьет его тяжелой бутылкой по голове, и мальчик сползает под стол.

За этой парой сидят седовласые почтенные американцы и с бесстрастным видом щелкают фотоаппаратами. Они молчат и спокойно выискивают наиболее интересные фигуры и сценки. Ослепительные вспышки лишь дополняют впечатление хаоса. Дальше группа бородатых рыбаков — кто в штормовой робе и зюйдвестках, кто в широченных синих штанах и смешных черных фуражечках.

— Пусть улов будет всегда такой, как сегодня! Мы славно потрудились и славно заработали! — они дружно чокаются огромными кружками.

Еще дальше — угол. В углу сидят Сергей, рядом Альдона, Грета и Ганс. Все в мокрых плащах, шляпы надвинуты на глаза.

Начинаются нелепые пьяные танцы, похожие на верчение плохо дрессированных цирковых слонов. Особенно старается бородатый дед с трубкой в зубах. На нем штормовая роба, он усердно притопывает пудовыми сапогами, голенища которых пристегнуты к поясу. Все смешивается в пестрый хаос.

Группа в углу.

Грета:

— Ты, наверно, против патриотизма, Сергей. Он не марксистский, правда? Но я люблю Германию, и я не могу жить без нее.

— Смотря какой патриотизм. Германию Гитлера и Круп-па мы ненавидим, а Германию Бетховена и Гёте — уважаем и любим.

Грета:

— Я люблю еще и Германию матушки Луизы и моего молочного брата Курта. Я выросла с ними. Отца помню плохо. Мать умерла при родах. А вот эти двое всегда в моих мыслях. Они — наши союзники, Сергей. Не вся Германия только фашисты.

— Знаю. На них вся наша надежда.

— Я решила съездить к ним. Ты выдал мне жалованье за все эти страшные месяцы. Получилось много денег. Они мне не нужны. Я не могу принять плату за то, что была женой полковника. А Курт и его товарищи — голодают. Сергей, эти кисти, краски и сумочки, в которые наливается масляная краска, эти пружины и листовки стоят денег. Тех самых денег, которые ребята отрывают от своих обедов и ужинов. У них нет других доходов, и я решила свой заработок отдать им.

Альдона:

— Как бы с тобой чего не случилось в Берлине, девочка!

— Но нам всем придется не раз побывать там. Здесь, в Роттердаме, для нас только дом отдыха! Сергей, я поеду! Можно?

— Не знаю… Очень не хочется говорить тебе «да».

— Послушай, мне просто необходимо, понимаешь? Необходимо побывать дома! Вы, интернационалисты, боретесь всюду, где есть угнетение, и за всех угнетенных. Я еще плохой интернационалист, я — немка. Борюсь за Германию. Плохо, Сергей? Что же поделать… Потом все наладится. Но мне надо рукой прикоснуться к Родине. К хорошим немцам… Надо, Сергей, пойми! Чтобы не потерять этого чувства любви и близости…

Сергей:

— Да, но…

— Отпусти! Помнишь раш разговор после окончания операции с полковником? Я сказала, что благодарна вам. Вы научили меня любить людей, а после операции с фельдкурьером поняла: любить мало, надо отдавать себя людям. Вы шли на смерть, и я не могла не пойти с вами. Вы воспитали меня и вдруг хотите толкнуть назад? Не надо! Я поеду к Курту… И, может быть, к своему настоящему месту в жизни!