Александр Иванов - Неизвестный Олег Даль. Между жизнью и смертью

Я тоже люблю делать всякие зарисовки с натуры, потому что мы частенько (или наши товарищи) попадаем в смешные ситуации. Ты это всё видишь и потом рассказываешь как зарисовку. Люди, у которых немножко больное самолюбие, обижаются. Смотря ведь как рассказывать… Если ты рассказываешь смешную ситуацию, в которую человек попал и вёл себя в ней, в общем-то, смешно и алогично, это действительно вызывает смех, но если ты рассказываешь, как он себя вёл отвратительно, позорно или в каком он был свиноподобии — это оскорбительно. А в нашей компании этого не было. Мы друг друга разыгрывали и подмечали друг за другом именно смешные черты алогичного проявления характера. Сейчас трудно уже это вспоминать. Так… прорезаются вдруг какие-то моменты — вот сейчас вдруг вспомнил, как Олег очень смешно переиначивал сценарный текст.

Да вообще, Олег всегда мог что-нибудь отчебучить. Мог на полном серьёзе, а мог и неожиданное что-то такое «выкинуть». Порой до болезненности доходило его какое-то повышенное творческое самолюбие. Он однажды вдруг у нас со съёмки уехал. И уже садился в самолёт, когда мы его в аэропорту поймали. Уехал — и всё. Оскорбился, как нам показалось, из-за ерунды. А ведь это — раз «ерунда», два — «ерунда», а потом — и смотреть нечего, и роль «пролетела». Он понимал, что из маленьких кусочков, причём точных, создаётся Работа.

Хорошо, что рейс тогда чего-то задержался. Олега еле поймали, потому что он мог улететь совсем, сказав: «Больше я в ваши игры не играю и в дерьме сниматься не буду». Это он запросто мог, когда его особенно донимала пошлость и в отношениях, и в творчестве. Он мог на всё это дело «забить» и уехать. И ему неважно было, какие последуют санкции, какие будут штрафы, будут ли что-то высчитывать, — в этом вопросе он был очень решителен.

Он с режиссёром иногда был очень резок. Вплоть до того, что ставил вопрос так: когда он снимается, чтобы Анненского не было в павильоне — просто выгонял. Были такие случаи.

Ну, что тут говорить… В кино, да и не только — в кино это более зримо, — очень много случайных людей, но поднаторевших и считающих, что определённым набором слов и приёмов можно сделать так, ничего — нормальное кино. Ну, можно, конечно… Только кому это нужно? Мы часто закрываем на это глаза. Сняли картину — и расстались. И ладно… пускай хлебают люди. Вот Олег (надо признать, к его чести и достоинству) всегда выступал против этого. И если уж попадался очень махровый номенклатурный режиссёр, такой опытный «верняк» и с хорошей «рукой» ещё где-нибудь, он на это просто сразу реагировал, вплоть до того, что уходил с картины или вообще переставал общаться с режиссёром.

Его уходы со съёмок в семидесятых годах — это всё из той серии. Ведь какая вещь… Известна фраза: искусство держится на «чуть-чуть». Чуть-чуть — и уже пошлость. Чуть-чуть — и вот то, что надо. Но мы часто на это закрываем глаза, идём ради денег, ради экрана на компромиссы, но, опять же, смотря на какие компромиссы… Олег, как мне кажется, почему и уходил… Он ведь не ушёл с «Первого троллейбуса», хотя иногда и порывался, потому что понимал: тут хоть на уши вставай — это не произведение искусства, никакая это не классика. Ну, и потом, он был ещё молодой совсем.

А вот то, что он делал в дальнейшем, — это уже была высокая требовательность. Он вплоть до какого-то болезненного ощущения был чуток к материалу и к своим возможностям. Не то, что он сомневался, что не потянет, или там ещё что-то. Вот берёшься за работу: и роль большая, и по деньгам, вроде, как-то хорошо, но ведь себе-то не соврёшь и чувствуешь, что это, в общем-то, не твоя роль. Ты её сыграешь — и тебе не будет стыдно, но кто-то другой из актёров сыграет точнее. Ты же знаешь, когда прикидываешь: он бы лучше сыграл, но досталось мне. Ну, ничего — я сыграю. Вот эта высокая требовательность художника — об этом много говорится, и я тоже много спорил по этому поводу с нашими известными актёрами. Некоторые ведь откровенно говорят: «А я буду играть всё, что мне дают. Буду играть — и всё. А почему я не должен играть?! Дают — и всё. Ну, раз попал, раз — не попал. Ну, ничего…»

Вот Олег этого не допускал, я в этом уверен. Поэтому, когда он чувствовал, что сыграет всё, но что-то его не устраивало в себе, что-то у него не складывалось во внутренней и внешней гармонии, очевидно, вот этот какой-то «камертон» его всё время срабатывал. Ну, не хотел Олег (я в этом уверен), не хотел выглядеть просто хорошо. Ведь в том-то и прелесть Искусства, и вся его трагедия, что средним в нём быть нельзя. То есть средних полно, и все они не считают себя таковыми. И ты сам порой сыграешь также средне, и считаешь, как они: так сложилось…

Олег всегда точно знал: засверкает он или нет. Заискрится он в этом — или нет. И если чувствовал, что в нём что-то такое не просыпается, что-то у него не приходит в такую творчески отточенную форму, то он, очевидно, на это и не шёл — это высокая требовательность. Это — по большому счёту. Это делают очень немногие.

Есть, правда, ещё и наша сволочная киношная «кухня». Ну, что сделаешь!.. Это тоже относится к той же самой теме творческой требовательности художника. Что делать?! Мы с этим миримся в той или иной степени. Иногда тоже «взбрыкиваем», а по тем временам — это была редкость. Я знаю только отдельные случаи, когда люди разворачивались и уходили со съёмки. Вообще уезжали и больше уже не могли мириться с этим вот киношным хамством. Как правило, это относится к актёрам самой высшей ступени нашего театрально-киношного Олимпа, «народным»… и в основном театральным актёрам. Киношники — они-то уже привыкли… А Олег это себе позволял, будучи простым артистом.

…Последняя наша встреча с Олегом была на «Мосфильме». Ему оставалось жить дней десять, чего тогда ни он, ни я, естественно, не знали. Я проходил по двору, а Даль шёл из корпуса — странно одетый, страшно заросший, совершенно больной наружности, весь «опрокинутый в себя». Я его окликнул. Он обернулся нехотя и посмотрел на меня так ненавистно, как это свойственно только людям, находящимся уже в совершенно ином измерении. И вдруг сквозь всю пелену… узнал! И улыбнулся…

Мы стояли и молча смотрели друг на друга. В какой-то момент мне жутко захотелось заплакать. Наверное, ему — тоже.

Я стоял и смотрел на него. И думал: «Олег… тот Олег… прежний…»

Москва, 9 августа 1990 г.

Ирина Губанова

Таким он родился

…Мы встретились и познакомились в Одессе в 1963 году. От Миши Кононова, с которым была знакома раньше, я услышала, что должен приехать Олег Даль. В тот день я получила телеграмму из Москвы от Бондарчука об утверждении на роль Сони Ростовой. Я была безмерно счастлива, носилась с этой телеграммой, всем её показывала. Вечером в коридоре нашей замечательной гостиницы «Куряж», как тогда её называл Петя Тодоровский и все остальные, появился Олег. Он задержался — самолёт опаздывал. Я вышла из номера, мы познакомились: