Письма моей памяти. Непридуманная повесть, рассказы, публицистика - Анна Давидовна Краснопёрко
Письма моей памяти. Непридуманная повесть, рассказы, публицистика читать книгу онлайн
Минское гетто до сих пор остается незаживающей раной на теле Европы. В годы Второй мировой здесь гибли тысячи евреев СССР, а также евреи, вывезенные в Минск из Германии, Австрии, Чехии… Еще не все тайны гетто открыты, не все истории рассказаны…
Впервые на русском языке как отдельная книга представлена документальная повесть минчанки Анны Краснопёрко «Письма моей памяти». Когда в Минск пришла война, Анне было почти 16 лет. Она – свидетель, всё видевший, всё помнивший и впоследствии сумевший написать об этом.
Повесть «Письма моей памяти» дополняют партизанские рассказы автора, также впервые публикуемые на русском языке, и ее очерк о Германии. Завершают издание послесловия мужа и сына Анны Краснопёрко о том, как жила семья и как создавалась книга.
В прозе и публицистике, в своих публичных выступлениях Анна Краснопёрко говорила о том, что война выявляет и худшее, и лучшее, что есть в человеке, дает примеры высочайшего проявления духа всех людей, без деления на национальности, – русских, немцев, евреев, белорусов…
Кобыла взяла барьер.
– Ну и отчаянная! – подбежал к Кире Андрей Петрович.
– Отчаянная! А ногу не сломала? – это Юрка.
– Не сломала, ходить могу. – Кира со злостью посмотрела на Юрку. Снова он тут как тут…
– Помогите, помогите ей, Дроздов. А потом зайдите в штаб.
Кире показалось, что командир сказал это раздраженно, резко. И недобро посмотрел на Юрку.
* * *
Теперь в санчасти пришлось полежать ей самой. Небольшой вывих, но все-таки… Проведать заходили многие. И Полуян. Хотя, конечно, без насмешек он не обошелся:
– Тебе не в санчасти, на конюшне лежать нужно. Придумала – вместо коня скакать…
Кира молчала. Да и что скажешь? Известно, было бы больше пользы, если б она сейчас сама хлопотала в санчасти возле настоящих больных. А то ходи по землянке, подскакивая, или тяни ногу. Да и немного стыдно. Самой себе боялась Кира признаться, почему так сделала. Юрку обманула. Убедила, что нужно было подзадорить Лауру, показать ей пример… Слушая, Юрка кивал, но в глаза почему-то не смотрел.
…Спрятала голову в подушку, подумала: «Просто хотелось обратить на себя внимание. Хотелось выделиться, чтобы Андрей Петрович заметил».
И конечно, как подумала про Андрея Петровича, сразу Юрка тут как тут. Склонился над ней, дотронулся до плеча:
– Кира, слышишь, я прощаться пришел. Уезжаю. Приказ оттуда, из-за линии фронта…
* * *
Юрки нет в отряде, а Кира почему-то часто-часто вспоминает, как они познакомились. Он тогда здорово напугал всех – завалился в землянку в немецкой форме! Маруся закрыла собой раненого Водопьяна. А сама Кира одеревенела, уткнулась в стену. Бинт, который подготовили к перевязке, покатился по полу.
Услышав русский, нормальный, привет, все очнулись, засмеялись. Парень в немецкой форме кивнул на свою руку, попросил:
– Перевяжи, колобок!
Кира и сама знала, что она невысокая и толстая. Очень из-за этого переживала.
– А вам что за печаль? Вы бы еще в черта переоделись! Герой нашелся – царапины испугался…
Парень в немецкой форме поднял бинт, на ходу замотал руку и вышел из санчасти.
– Ну и дурочка! Это же, наверное, радист с Большой земли. Их троих сбросили к нам на парашютах, – сказал Ибрагимка Бочаев, который уже месяц был в санчасти с раненой ногой.
Лежать тоскливо, вот он и совал нос куда не надо. Все ему прощалось – только бы поправился.
Она выбежала тогда за «немцем», но он исчез.
…Десантники надолго остановились в отряде.
Юрка, так звали «немца», стал часто приходить в санчасть. То пилюли просил от живота, а она готова была дать и от головы. То нужны были ему нитки, чтобы пришить пуговицы к рубашке, а она рада была распороть ее всю и перешить наново. Однажды он сказал ей слова, от которых замерла душа.
Она виновато опустила тогда голову:
– Я люблю другого…
Больше он никогда тех слов не повторял. Только иногда смотрел на нее долго, удивленно, будто сам боялся того, что в нем происходило.
Дурочка! Дурочка! Как же не хватает ей сейчас Юрки, его удивительного отношения к ней.
На глазах у всех в землянке он обнял Киру на прощанье и положил на стол сверток:
– Извини, цветов зимой нет…
И пошел. А Кире еще долго слышался топот конских копыт и отчаянный Юркин голос:
– Аллюр, три креста!
В пакете она нашла легкий парашютный шелк. Шелк его парашюта. Она поняла, почему он это сделал. Из парашютного шелка можно было нашить блузок, чтобы не ходить с «очками» на груди, как называли парни заплатки.
Она покраснела – это был первый подарок, который сделал ей мужчина. Подарок с неба.
Назавтра, после очередной операции, привезли много раненых, и весь шелк пошел на бинты…
* * *
Да, она любила другого. И, сколько не отговаривали ее, она все равно любила… Ей говорили, что где-то у него есть жена – ну и что? Кира все равно любила.
Какая она была счастливая, когда командир после тяжелой и опасной операции позвал ее к себе в землянку и попросил:
– Почитай, девушка, стихи.
Понятно, она начала с письма Татьяны Онегину: «Я к вам пишу – чего же боле?»
А как она была счастлива, когда Андрей Петрович посадил на гауптвахту Федю Сергеева за то, что Федька, подвыпив, лез к ней целоваться. Сделал бы так командир, если бы не любил? Ничего, что он никогда не говорит ей слова, которые сказал однажды Юрка!
…Лагерь спит. Одна Кира, может, не спит – она стоит на посту у штаба, она бережет сон своего любимого. Ах, как ей от этого хорошо! Ах, какой волнительный стих складывается в голове! Строка к строке, строка к строке – как ручейки в бурную реку…
Зашелестел кустарник, хрустнули ветки.
– Стой! Кто идет? – вскинула Кира карабин.
И опустила – увидела Антонину. Боже, какая она красивая при свете месяца в своем белом платье!
– Не узнала, что ли? – как-то гулко засмеялась Антонина.
И, снисходительно погладивши Киру по плечу, вошла в землянку.
Будто резанули Киру по сердцу! Слезы, горькие, соленые, потекли по лицу.
…Утром дядька Полуян позвал Киру на конюшню к Яшке и Лауре.
Она доверчиво прошептала ему:
– Не любит меня Андрей Петрович. Ночью ему Антонина стихи читает… А меня не зовет…
Дядька Полуян, видимо, предобрейший человек в мире. Протягивая Кире мешок с сеном, говорит:
– А может, и любит, если не зовет…
Созвездие
Алеша! Я иду к тебе, спешу, лечу! У меня в руках твой адрес. Север, далекий Север. Только что это? Я иду не туда, совсем не туда! А на восток, на восток, на восток. Где когда-то встретила тебя впервые.
…Я бегу, бегу. Ноги мои одеревенели от холода, вот-вот упаду. За мной уже никто не гонится, но я бегу, бегу. Вон уже видна деревня. Может, это Русаковичи?..
– Тетенька! Погреться у вас можно?
– Можно, заходи. Только откуда ты?
– А… издалека. Из Великих Лук…
Это неправда. И она видит, что неправда. Вздыхает тяжело, глубоко.
– Скажите, а наши здесь бывают?
– Наши? – голос ее удивленный, приглушенный. Но я с такой мукой повторяю свой вопрос, что она мне отвечает: – Добирайся до Коссовского леса. Вон туда. Иди по разбитой дороге, а потом левее, левее. Оттуда они приезжают.
Я иду по разбитой дороге. А потом левее, левее. Оттуда они приезжают…
