Виктор Гребенников - Письма внуку. Книга первая: Сокровенное.

И я вовсе не догадывался, что именно поэтому кружили над городом странные красивые птицы: они, оказывается, видели внизу свою исконную пищу — падаль. Это были не орлы, которые питаются добытым ими свежим мясом: теперь я могу назвать всех этих птиц, что в детстве кружили над городом в светлом утреннем небе. Утром больше шансов высмотреть падаль: хозяева предпочитали убирать ее подальше от двора под покровом темноты.

Белые (иногда даже розовато-белые) парители с темными концами крыльев, очень красивые в полете — стервятники; молодые "стервенята" темно-бурые, почти черные; вот почему я видел иногда белую и черную птиц, летящих вместе — это были мать с сыном.

Громадный черный гриф: ширококрылая лобастая крючконосая птица — но в парящем полете гриф замечателен своей какой-то особенной, непохожей на орлиную, мрачно-торжественной красотой — как бы символ могущества Смерти. Житель высоких гор, он долетал до поверженного в Голод Симферополя километров за сорок — от Главной Крымской гряды. Был большой редкостью в восьмидесятых годах, но сейчас, думаю, когда "история повторяется", численность его возросла…

Почти такой же по размеру (в размахе крыльев до 2 1/2 метров) и по форме, но не столь мрачно окрашенный белоголовый сип. На фоне синего неба, подсвеченный солнцем, сип выглядит почти золотым, что еще более подчеркивается темными концами крыльев, снежно-белой головой и шеей, окруженной пышным белым же воротником.

В природе, до прихода в нее людей, все они делали очень нужное дело: очищали ее от падали, за счет которой и существовали сами, и растили потомство. В этом был глубокий смысл: мертвое прямым образом превращалось в живое. И не просто в живое, а в своеобразное, особенное украшение неба. Вот этого уже у них не отнимешь: величественнее парящих грифов, на мой взгляд, нет в полете ни одной птицы.

Только опуститься на улицы они, конечно же, не решались, и кружили, кружили над городом, отлично видя с высоты "зря пропадающую" пищу.

Мне рассказывали побывавшие в Карабахе: после боев над селениями начинают кружить какие-то большие золотистые и черные птицы… Не дай бог случиться подобному в моем родном городе!

…Как я писал тебе, наша семья особого голода тогда не испытывала. Но отец не мог оставаться в стороне от общенародного горя, и его изобретательская мысль искала, чем бы помочь людям, хотя бы иллюзией сытости… Где-то неподалеку находилось месторождение светлой, почти белой глины, очень тонкой на ощупь, мелкодисперсной и скользкой. Ее называли "кил", и приспособили, за неимением мыла и недостатком щелока (остаток от сгорания дров, "смягчает" обильную солями воду), для стирки белья. Какая-то артель или фирма наладила его штамповку в "мылоподобные" брикеты, на которых выпукло значилось: "Мыло Кил".

Так вот отец пощупал, понюхал сей относительно дешевый материал, попробовал его на вкус… Кил, по его словам, оказался совершенно безвкусным — стало быть его можно применять в виде безвредных, но объемных и очень увесистых добавок к любой пище.

Эксперимент был поставлен на нашей семье. Кил, привезенный отцу из месторождения, был подмешан в тесто, из коего были испечены лепешки. Мы с Толей с любопытством отведывали сей странный хлеб, сильно отдававший не то штукатуркой, не то речным илом, но особого отвращения, впрочем, не вызывавший. Какое-то количество "блюда" отец принудил проглотить и Няню. А вот мать упорно отказалась принять пробную порцию — ко всеобщему ужасу: перечить отцу, срывать любой его эксперимент, тем более столь важный для народов означало смертельно его оскорбить.

Была страшная ругань, были мольбы, слезы… Дело кончилось тем, что мать вырвало, а отец, нещадано ругаясь и проклиная всех на свете дворян, удалился к себе в мастерскую…

Письмо семнадцатое:

ИЗОБИЛИЕ

Из двух к тебе писем — предыдущего и вот этого, сегодняшнего, получается, что в те годы голод либо внезапно сменило изобилие, либо где-то я приврал и прифантазировал. Ни то и ни другое: оба явления долго "сопутствовали" друг другу (странным образом друг другу не мешая), а потом, к концу тридцатых, несмотря не все беды, репрессии, завинчивание гаек, — упорный человеческий труд (отчасти упоительный, отчасти принудительный) плюс плодородие еще неиспорченной Природы сделали-таки свое дело. Как-то незаметно исчезли хлебные карточки, появилось в свободной продаже то да се, пятое-десятое. Куда-то подевались нищие, а если кто и побирался, то это был разве что алкоголик с багрово-синим носом; впрочем, алкоголиков-побирушек было немного, гордость не позволяла просить подаяние на выпивку, и в моду этой братии вошел денатурат — спирт для разжигания примусов, со специально добавленными ядами (чтоб его не пили) и синей краской (чтоб даже в полутьме отличить его от чистого). Денатуратщики имели, разумеется, еще более густо-синие носы и кончали это занятие тем, что большей частью становились слепыми.

Вблизи нашей 16-й школы, на Макуриной горке (где открывается широкий вид на нижнюю часть города), стоял киоск с разной снедью (он и сейчас там, кстати, стоит), где, кроме прочего, продавалась водка чекушками — то есть в бутылочках по четверть литра. Стоила чекушка три рубля пятнадцать копеек (в ходу были скороговорки типа "взять за три пятнадцать" и даже какие-то куплеты) — ну да бог с нею, с водкой, лучше вспомним, что и почем продавалось, к примеру, в нашем школьном буфете. Горячий пончик из сдобного теста с кремовой начинкой, сваренный в жиру — 40 копеек; французская булочка (белая, остроносая, с румяным продольным гребнем-разрезом) — 32 копейки; содержимое бутылки кефира — не то 12, не то 16 копеек. Бутерброды и прочее колбасное, сырное и т. п. — не помню, потому как такое не любил и не покупал.

Все это по таким же ценам можно было купить в любом месте города в любом количестве без — упаси господи — даже малой очереди.

А какой была зарплата? Хорошо помню, что наивысшей, типа инженера или директора — была недосягаемо фантастическая сумма в тысячу рублей. Ни одного родителя, получающего тысячу, в нашем классе не было (и. по всей улице тоже) — по сто, двести, от силы по пятьсот рублей.

Была, к примеру, такая песенка: "Отец мой пьяница, за рюмкой тянется, а мать уборщица — какой позор!" Так вот эта самая уборщица, получавшая двести рублей в месяц, могла купить для своего супруга-пьяницы (ежели следовать песенке) 15–20 поллитровок водки — ежели без закуски и прочего, а инженер — аж 300 бутылок. Сейчас, когда я пишу эти — дурацкие! — строки (осень 1992-го), эти "значения" составляют соответственно 3–5 и 30–50 поллитровок…