Александр Городницкий - След в океане

Леонид Агеев писал тогда же жесткие и горькие стихи о поэтах, погибших в тридцать седьмом:

Еще их тело сытое, хмельное,Блаженствует. Не этому ли телуС распоротою пулею спиноюУпасть, хрипя, под каменную стену?

Что же касается поэтических открытий, то ими буквально потрясал молодой Глеб Горбовский, в стихах которого казалось бы обыденный мир вокруг нас преображался в таинственную страну:

Просеменила муха вдоль клеенки,И в блюдечко уткнулась хоботком.Отравленная, умирать в сторонкуОтправилась на животе ползком.Жаль мне муху — безрассудна муха,Доконала муху Смерть-старуха.Не прекрасен в блюдце мухомор —Красный в белых крапинках убор.Нет, конец у мухи не простой —Отравилась муха красотой.

Только поэтический глаз Горбовского мог заметить очевидную вещь: «крокодилы ходят лежа». Холодом северного пространства дышали строки его стихов, привезенных из первых экспедиций, где он работал рабочим-взрывником:

Пустыня кончится обрывомВ необозримый океан.Твой воротник стоит, как грива,Твое шоссе — меридиан.

Тема отдельного разговора — песни Глеба Горбовского, ставшие целой эпохой в Ленинграде конца пятидесятых. Песни эти, написанные по большей части на расхожие мотивы, тут же распространялись и распевались не только нами, его друзьями, но и широким кругом людей, о нем никогда не слыхавших. Пожалуй, наиболее известной стала песня Горбовского, придуманная им на оригинальный мотив — «Когда качаются фонарики ночные». Мне неоднократно приходилось в самых разных местах до хрипоты спорить, доказывая авторство Глеба, с яростными сторонниками «древнего народного» происхождения этой песни. Широкой популярностью пользовалась в шестидесятые годы в Ленинграде его песня о художниках «На дива- на диване, на диване, мы лежим — художники. У меня, у меня да и у Вани протянулись ноженьки». А мы в те годы с удовольствием дома и на улице распевали его песни о незадачливом постовом:

У помещенья «пиво-воды»Стоял не пьяный постовой,Слуга народа из народа,Как говорится, парень свой.

Надо сказать, что сам Горбовский на гитаре не играл, песни свои пел только вместе со всеми «а капелла» и со сцены их не пел, кажется, никогда.

Судьба, однако, сыграла с ним злую шутку. Излечившись путем многолетних и неоднократных героических усилий от хронического пьянства, Глеб Горбовский вместе с ним во многом избавился и от своего незаурядного поэтического таланта. Может быть, именно поэтому в последнее время Глеб Яковлевич Горбовский всячески старается подчеркнуть свою «истинно русскую сущность» и печатает в черносотенной газете «День» стихи с выразительными строчками: «Они примазались к России, чтоб очернить ее лицо…». Читать это стыдно и грустно.

В небезопасности «крутого» излечивания творчески одаренного человека от алкоголизма я убеждался впоследствии неоднократно. Так, один из моих друзей, актер театра «Современник», создавший немало неповторимых сценических и экранных образов и страдавший хроническими запоями, был по настоянию своей энергичной очередной жены надолго и профессионально излечен от своего тяжкого порока. И хотя он продолжал активно сниматься и кино и играть в театре, но в нем как будто лопнула главная пружина, все роли его стали бесцветны и неинтересны. После нескольких лет томления духа он «развязал» и снова стал играть блестяще.

В связи с этим вспоминается история, рассказанная мне как-то случайно замечательным шахматистом Михаилом Талем, экс-чемпионом мира, оказавшимся моим соседом в ночном самолете, летевшем из Риги в Москву. Таль поведал мне о том, что когда он стал чемпионом мира, его неожиданно вызвал в одну из рижских психиатрических клиник его приятель — известный врач-психиатр, у которого на излечении находился какой-то крупный начальник, на почве хронического пьянства возомнивший себя великим шахматистом.

«Вылечить его можно только психическим шоком, — сказал врач. — Ты, Миша, должен мне помочь. Ты приедешь со мной вместе к нему в больницу и пару раз обыграешь его. Конечно, он ни в коем случае не должен знать кто ты. Скажем ему, что ты перворазрядник».

«В общем, он меня уговорил, — рассказывал дальше Таль. — Приезжаю я с ним в больницу, прихожу в палату к этому типу. Он сидит хмурый и всклокоченный. Представляется: «Я — гениальный шахматист». Фигуры на доске уже расставлены. Я приехал усталый, отчетливо понимаю разницу в наших возможностях, и первые три-четыре хода делаю рассеянно. И вдруг на пятом уже ходу спохватываюсь, что он начал меня серьезно прижимать. Я туда-сюда, а он жмет и жмет. Я выскакиваю в коридор к своему приятелю-психиатру и говорю: «Петя, он действительно шахматист мирового класса!» А Петя отвечает: «Не валяй дурака, — мне его вылечить надо». Я возвращаюсь в палату, собираюсь как могу и пытаюсь свести партию к ничьей. Не тут-то было — еще через десяток ходов он вынуждает меня сдаться. «Может, вторую желаете? — мрачно улыбается больной. Тут я всю свою волю и знания мобилизовал как мог и ценой страшного нервного напряжения еле-еле свел с ним вторую партию «вничью». Вышел я к своему врачу и говорю: «Все, — освобождай меня от этой миссии, — он, и вправду, гениальный шахматист». «Нечего мне тут заливать, — гениальный. Тебе, может быть, и гениальный, а у меня, знаешь, какие из-за него неприятности? Жена его каждый день звонит во все инстанции, начальство дергает, а никакие другие курсы не помогают. Человек, можно сказать, пропадает, там, говорят, целый трест остановился, а ты мне тут шутки шутишь. Значит, так, — ты когда в Штаты улетаешь, — в субботу? Тогда послезавтра обязательно приезжай. Что хочешь делай, но ты просто обязан выиграть у него подряд три партии. Человека спасти надо». Я все дела отложил, засел за теорию, за этюды. В общем подготовился, как на матч-реванш. Приехал в больницу к нашему пациенту. А он уже меня ждет и руки потирает. И тут меня прямо оторопь взяла, хуже чем с Бобби Фишером. Так или иначе сел я с ним за стол и с неимоверными усилиями, около четырех часов просидев дотемна, выиграл три партии подряд. После конца третьей партии противник мой багровеет и теряет сознание — шок. Тут понабежали врачи и сестры — куда-то его поволокли. Петя, мой приятель, руку мне пожимает — «спасибо, — говорит, — ты человека спас, век тебе не забуду, поскольку кроме человека еще и мою лечебную репутацию спас». Возвратился я через месяц из Штатов, звоню Пете, ну как, говорю, дела у твоего больного? «Спасибо, — говорит, — еще раз огромное, — он уже две недели как выписался, работает, все в полном порядке».