Николай Морозов - Повести моей жизни. Том 2

114

Очерк «Дело о "Звездных песнях"» написан Н. А. для настоящего издания.

115

См. «Мытарства осужденного» и письмо к Д. Н. Анучину.

116

Посылая в 1910 г. в газ. «Русское слово» очерк о своих впечатлениях от полетов, Н. А. писал редактору: «В моей статье я упоминаю мои "Звездные песни" не без умысла. Их держат в цензуре под секвестром, чувствуя, что нет повода для привлечения меня к суду. А мне хочется поднять это дело» (письмо к Ф И. Благову от 17 сентября 1910 г. Рукописный отдел Гос. библиотеки им. В. И. Ленина, шифр «Р. С. 17/43»; см. письмо Н. А. к академику Д. Н. Анучину от 19 января 1911 г.).

117

После уничтожения ряда стихотворений книга была выпущена в свет и вновь поступила в продажу (И. В. Владиславлев. Русские писатели. М.—Л., 1924, стр. 186). Приведенные в очерке «Дело о "Звездных песнях"» стихотворения (или отрывки из них) включены в сборник стихотворений Н. А., изданный в советскую эпоху («Звездные песни», первое полное издание всех стихотворений до 1919 года, книга I, M., 1920; книга II, М., 1921). Разночтения не отмечаются.

118

Здесь прокурором выпущен конец, показывающий, что это стихотворение написано еще в тюрьме:

Но не могу бороться я,Я должен здесь забыться,Хоть каждый день душа мояНа вольный свет стремится...Нет! Муза мне на ум нейдет,Лишь жажда воли сердце рвет. — Н. М. 

119

Здесь выпущено начало, показывающее, что стихотворение это писано тоже еще в заточении:

Я в темнице навек погребен,Но живу все еще год от году.В дни тяжелой борьбы за свободуБыло время моих похорон.За тяжелой тюремной решеткой,За сырой и холодной стеной,Ярким светом горят предо мнойЭти дни моей жизни короткой. — Н. М.  

120

Тут опять выпущен не подходящий для обвинения куплет и взято лишь продолжение.

Тяжкий крест привелось вам принять,Легкий жребий мне выпал на долю,Трудно жить и бороться за волю.Но легко за нее умирать. — Н. М. 

121

Тут надерганы беспорядочно лишь отдельные куплеты и строки из длинной поэмы в несколько страниц, отчего и выходит бессвязно. Точками обозначены перерывы. — Н. М.

122

Пропущено слово «цари». — Н. М.

123

Тоже взяты лишь бессвязные выдержки. — Н. М.

124

Причем выпущено заключение: «И исчезнет бог гонений, гневный бог Лойолы». — Н. М.

125

На самом деле это издатель Поляков убедил меня, что книга не встретит цензурных препятствий, но я не мог перенести мысли, что за мои стихи могут осудить не меня, а другого человека, и потому послал свое заявление. — Н. М.

126

Повесть «Мытарства осужденного» была напечатана в журнале «Вестник Европы» за 1913 г. (№ 4, стр. 213—263; № 5, стр. 132—175; № 6, стр. 54—77) под названием «В глубине преисподней, по заметкам, писанным в ней самой». Для настоящего издания Н. А. переработал повесть по журнальным оттискам, сократил ее почти вдвое и нанес на оттиски свои поправки. По этому, правленному автором, экземпляру повесть печатается здесь. В журнале повесть была разбита на главы и некоторые из них имели названия, изъятые автором при переработке. В конце повести было отмечено время и место написания: «Двинская крепость. Между 13 июля и 10 августа 1912 г.».

127

Дочка проф. Метальникова. — Н. М.

128

Это было 15 июня 1912 года. — Н. М.

129

Здесь кончалась глава I журнального текста. В обширной II главе, имевшей название «Странный товарищ», — рассказ о редакторе черносотенной газ. «Гроза». Он был осужден к трехмесячному тюремному заключению за нападки на крупного администратора, проявившего недостаточное, по мнению черносотенцев, рвение в своей служебной деятельности. Весь рассказ о редакторе «Грозы», «принципиальные разговоры» с ним, размышления Н. А. по поводу их бесед, — все вычеркнуто автором при подготовке повести к печати для настоящего издания. Не оставлено также изложение снов Н. А. в этой тюрьме, вычеркнуто описание грубого обращения тюремной администрации с уголовными заключенными.

130

При сокращении повести был опущен рассказ о переживаниях Н. А. Морозова в первую ночь его нового заключения. Вот небольшие выдержки из него: «И вот я в первый раз очутился снова один, снова в тюремной келье, еще более темной и унылой, чем шлиссельбургская. То, чего я боялся более всего, именно и случилось через каких-нибудь полчаса одиночества, при тусклом свете крошечной жестяной керосиновой лампочки, принесенной солдатом в мою окончательно потемневшую камеру. Опять нахлынули старые воспоминания. Шесть лет жизни на свободе, светлые, поэтические воспоминания... показались мне светлым сном, от которого я теперь вдруг пробудился к своей тусклой, темничной действительности, захватившей половину моей жизни... Я взглянул на железную решетку в окне, посмотрел через нее в ночную тьму на небольшой дворик, на дверь с четырехугольным окошечком в ней для наблюдения за мною дежурного тюремщика, стоявшего вдали и читавшего, бормоча, какую-то маленькую книжку. Потом начал ходить по-прежнему, как маятник, из угла в угол своей камеры, четыре шага в одну сторону и четыре обратно, с крутым и резким поворотом на каблуке в каждом углу... Я попробовал лечь на принесенный мне грязный, длинный мешок, набитый измельчившейся от времени и употребления соломой, составлявший мой матрац, и только тут заметил, что в железной кровати глубоко продавились все тонкие продольные железные полосы и мне приходилось спать лишь на четырех поперечных жестких железных прутьях, один из которых приходился под головой, другой поперек моей спины, третий под бедром, а на четвертом покоились мои колени. Все остальное пространство казалось совершенно провалившимся. Я посмотрел, нельзя ли положить мою постель, как я делывал не раз в таких случаях ранее, прямо на пол. Но пол был так невообразимо грязен и заплеван отдыхавшей здесь стражей и все эти плевки так свежо размазаны шваброй, что я не решился... Сердце сильно билось, в висках как будто стучали молотки; привычная мне в Шлиссельбурге тупая тяжесть в мозгу снова начала овладевать мною к рассвету. Я ворочался с боку на бок, стараясь подставлять на железные стержни, вместо наболевших, другие части своего тела и, пройдя всю возможную их очередь, возвращался к прежним, отдохнувшим местам.