Джон Фаулз - Дневники Фаулз

Анни разражается каскадом восхитительных смешков.

— Как это вам? — апеллирует к моему сочувствию Терри, имея в виду «Le Rouge et le Noir»[794].

Робин Заккарино. Я еще дважды общался с ней на студии. Ее теплота и просто нормальная интеллигентность в этой обстановке кажутся вызывающе неуместными. Вот живое воплощение моей концепции мыслящего Меньшинства. Таких я носом чую за милю.

Вчера под конец дня я и этот недоумок, младший братец Уил-ли, затеяли ожесточенный спор по поводу флэшбэков с участием Пастона.

— Вы убедили меня, убедили меня, мистер Фаулз, — залепетало это унылое существо и побежало к Уилли, который, само собой разумеется, и в мыслях не имел менять собственное мнение.

А сегодня утром опять появляется и на голубом глазу рапортует:

— Мой брат уверен, что вы правы.

— Черта с два он уверен, — обрываю я его. — Вчера вечером я с ним обедал, и он целых полчаса убеждал меня в обратном.

Недоумок умолкает, озадаченный.

— Подождите, подождите, это какое-то недоразумение.

И снова испаряется. В итоге мне приходится претерпеть еще один обед наедине с Уилли, в очередной раз заверяющим меня, сколь он горд тем, что я принимаю такое активное участие в съемочном процессе. Вне всякого сомнения, я должен высказывать все, что думаю по тому или иному поводу; не нужен ли мне для работы секретарь и т. д. и т. п. Я постарался поскорее перевести разговор в другое русло, ибо спорить с Уилли — пустая трата времени. Он один из тех, чья мысль развивается под воздействием медленных, подспудно протекающих эволюционных процессов. В основе своей он — эльзасский крестьянин, который, оказавшись на рынке, не купит ничего, пока сквозь почву его инстинктивного самоощущения не проклюнется росток исподволь оформившегося решения.

Мне удалось спровоцировать его разговориться о себе. О своем прошлом. Его отец говорил по-немецки, мать — по-французски. На его памяти то, как в войну 1914–1918 годов в родных местах раз десять сменялись оккупационные власти.

Никогда не знаешь, кого в этот день приветствовать, поэтому в итоге приветствуешь всех подряд.

И еще:

— Единственное различие заключалось в том, что немцы, вступая в город, всякий раз переводили стрелку часов на здании ратуши на час назад. Вот мы, несмышленыши, и сделали вывод, в чем заключается суть войны — в том, чтобы поменять время. — Он морщит свой смешной нос: — Забавно, правда?

Само собой разумеется, Уилли — демократ. Я спросил, не было ли у него неприятностей в дни, когда в стране свирепствовали комиссии по расследованию антиамериканской деятельности.

— Да я чуть не уехал из Америки, — отозвался он. Чуть не перебрался обратно в Европу. Они, конечно, заподозрили меня, внесли в перечень, но рассуждали в таком духе: «Ясное дело, этот Уайлер — комми, но, с другой стороны, он так чертовски глуп и мягок, что нет смысла брать его в расчет». К тому же в то время у меня был контракт со студией «Парамаунт». И «Парамаунт» пришлось малость покапать на мозги сенатору Маккарти.

Я попробовал было прощупать Уилли на предмет того, чтобы выписать из Нью-Йорка Сару Майлз и заменить ею Сам. Но ему кажется, что в Саре есть «что-то слегка вульгарное, она недостаточно хороша, чтобы парню вздумалось ходить за ней по пятам».

Сам репетирует сцену болезни. Подошел гример, спросил меня, действительно ли у нее больной вид.

— У нее всегда больной вид, — огрызнулся я.

— Вы, англичане, — отозвался он, — отчего вы такие недоброжелательные?

Славный такой меланхоличный еврей родом из Нью-Йорка.

Пробная сцена Сам с шестью футами изношенного резинового шланга — сорокапятилетним детиной, специализирующимся на ролях громил и бандитов, Максвеллом Ридом. В местных кругах Рид приобрел известность как «англичанин» (по единственной, но веской причине: в свое время он был женат на Джоан Коллинз). Слова выговаривает с сильнейшим американским акцентом, по ходу дела изобретая реплики. Его перлом в этом плане явилось: «Никогда больше не встречусь с тобой, малышка»; каково, спрашивается, услышать такое из уст выходца из Средней Англии? Тем не менее Уилли счел его исполнение прекрасным, а я вспылил и, полагаю, без остатка обрушил шансы м-ра Рида.

Сегодня после обеда в офис заявился Терри, и его буквально прорвало. Думаю, свой взрывной сольный номер он отрепетировал заранее: это был великолепный пятнадцатиминутный монолог, в котором ярость перемежалась отчаянием, то и другое — бесподобной имитацией поведения Сам на съемочной площадке. Джад, как правило, не позволяющий себе даже улыбнуться, не то что рассмеяться (в этих-то местах), просто трясся от хохота, слезы ручьем бежали по его лицу. Такого рода непредсказуемые моменты, когда взрослые мужики заходятся смехом до истерики, очень характерны — и симптоматичны — для Голливуда

Терри:

— Мы все идем ко дну в этой хреновой лодке. Ради этого чертова фильма я отказался от десятка сочных голливудских ролей. Это же фильм, который сделает вам, ребята (Джону и Джаду), имя, какое и не снилось. Это же его первый хреновый роман. Какого, спрашивается, хрена вся эта тягомотина? Смех да и только. — А выйдя наружу, продолжал: — Поверить не могу. Я же настоящий актер, я знаю: наступит день, и я буду непревзойденным, а что я тут делаю? Торчу, как шиш в заднице. Вот я играю главную сцену, кричу что есть мочи, выворачиваюсь наизнанку, заявляя ей, что отныне она света божьего не увидит, а она сидит и тупо пялится на меня, будто хрюшка, которая только что сытно поела.

Письмо от Элиз, полное слабых и странных эмоциональных отголосков, доносящихся с противоположного конца света. Стремясь восстановить утраченную перспективу, звоню ей в Лондон. Столь же для того, чтобы услышать умиротворяющую тишину холла на Черч-роу, сколь и для того, чтобы услышать ее голос. Ощутить ауру ее присутствия в квартире, ауру нормальных человеческих отношении и всего, что действительно значимо.

Вечером вывел Сам на люди — послушать Сеговию и заодно попытаться пробиться на самое дно ее загадочной непроницаемости. Накручиваем по Лос-Анджелесу милю за милей и наконец — практически наугад — подкатываем к концертному залу. Она выжимает скорость, босой ногой давит на педаль, подпевает льющемуся из радиоприемника мотиву, а я — я чувствую себя Сенекой, запертым в комнате наедине с Поппеей… или кем-то в этом роде. Притом Сенекой весьма циничным: ведь со своей стороны последние дни я делал все, чтобы ее сняли с картины, и, подобно всем в здешних краях, вдосталь поупражнялся в излюбленном на студии «Коламбиа» виде спорта: за спиной подсмеиваться над человеком. Она поразительно неуклюжая. Действительно очень хорошенькая, если смотреть на нее под определенным углом зрения, но лишь как застывшая, недвижущаяся натура. Со скучающим видом просидела весь концерт; затем, не тратя времени, мы двинулись обратно в отель. За рулем она выглядит лучше всего, моложе и оживленнее. Потом я повел ее в ресторан в нижнем холле и за столом заставил наконец внять тому, как неглупые люди отзываются о ее холодности («Я знаю, меня считают бесчувственной; это потому, что мне лень заводить друзей») и хрипловатом тембре («У меня проблемы с голосом»). Не думаю, чтобы на протяжении длительного времени кто-нибудь говорил с ней так прямо и откровенно, однако на нее это произвело минимальное впечатление. В кабине лифта я пожал ей руку и добавил: