Александр Етоев - Книга о Прашкевиче, или От Изысканного жирафа до Белого мамонта

Самолет приземлился в порту почти в нелетную погоду — метель.

Снег, снег, снег… Что там за окнами? Полная неизвестность… Только на третьи сутки небо прояснилось, выглянуло солнце. И оказалось, что мир, в который мы попали, великолепен, в нем есть просторы, горы, сопки…

Ты тогда уже весьма активно занимался литературой. Писал стихи, прозу, начал переводить поэзию болгар. Наверное, влияла особая атмосфера, природа, океан…

Да, каждое лето я уезжал в поле, часто работал на островах практически необитаемых. Два-три человека на острове — разве это много? Скоро выговариваешь все слова, и начинаешь понимать океан. Он никогда не молчит. Идет накат, погрохатывают переносимые водой камни. Крутые непропуски, узкие бухты, выходящие в океан мысы. Многокилометровые полосатые пляжи, таких я не видел ни в Гоа, ни в Южном Китае, ни в Египте — черные титано-магнетитовые пески, и белые — пемзовые. Издали приходит волна, подсвеченная изнутри зеленоватым сиянием. Набегая на мелководье, волна растет, поднимается, крепнет и вдруг мощно рушится, освещая весь берег мгновенной холодной молнией. На Курилах я впервые по-настоящему осознал: бояться не надо ничего, мир — твой, никто его не отнимет. Ты сам — часть природы. Вот я и написал первую свою прозаическую книгу «Люди огненного кольца», позже вышедшую в Магаданском издательстве. Она, кажется, удалась. По крайней мере, Юлиан Семенов, прочтя ее, прислал мне рекомендацию в Союз писателей…

В Южно-Сахалинске ты подружился с корейским поэтом Ким Цын Соном…

И всегда помню о нем.

Он был крупный, круглый, как сивуч.

Казалось, его широкое лицо, как у настоящего сивуча, пересекают боевые шрамы. Но, разумеется, никаких шрамов не было — темные глубокие морщины. Когда я появлялся на улице Поповича, Ким Цын Сон встречал меня улыбкой: «Хозяин пришел».

Мы с Володей Горбенко пытались сохранить скрытую интонацию его стихов. Кажется, получилось. А это нелегко, — ведь в самом начертании корейских иероглифов кроется особый смысл.

В быту Ким Цын Сна называли Владимиром Сергеевичем.

Родился он 11 сентября 1918 года во Владивостоке. «Маленький краб, выбиваясь из сил, тщетно старается к морю пробраться…» Он предчувствовал будущее. «Горькая участь: зеленой волной выброшен в камни, опутан травой, брошен в песках — задыхаться…». С четырех лет — без отца, с десяти — без матери. Я узнал об этом позже, от вдовы поэта — Зои Иннокентьевны. Вырастила Владимира Сергеевича тетка. С четырнадцати лет он сам зарабатывал на жизнь, а в 1937 году разделил участь всех дальневосточных советских корейцев. Сейчас мало кто помнит постановление СНК СССР, ЦК ВКП (б) от 21.08.1937 за № 1428-326: «О выселении корейского населения пограничных районов Дальневосточного края в Среднюю Азию». Но те, кого это постановление коснулось, о нем никогда не забывали.

Ким Цын Сону повезло. Он окончил иностранное отделение (английский язык) Кзыл-Ординского пединститута, с 1946 года жил в Ташкенте, преподавал корейский язык; там же, в Ташкенте, издал первые книги, был принят в Союз писателей СССР. А в 1955 году ему разрешили вернуться на Дальний Восток. «Как тогда я взволнован, о море! Тридцать лет для тебя, что за срок? Только вот… Кожу сморщило время, валуны превратило в песок…».

В Южно-Сахалинске Ким Цын Сон работал заместителем главного редактора корейской газеты «По ленинскому пути». В 1968 году в Южно-Сахалинске по приказу первого секретаря Сахалинского обкома партии П. А. Леонова в приказном порядке была закрыта единственная на весь остров корейская школа. На закрытом партийном собрании Ким Цын Сон заметил: «Если закрыли единственную корейскую школу, то кто в будущем будет читать нашу единственную корейскую газету?» Секретарю обкома слова Ким Цын Сона не понравились. Изгнанный из редакции, поэт устроился завхозом в местную столовую. Все продолжали жить, делая вид, что ничего особенного не произошло. Но мы с Володей Горбенко по-прежнему переводили Ким Цын Сона, пробивали публикации его стихов в журналах «Дальний восток» (Хабаровск), «Байкал» (Улан-Удэ), «Сибирские огни» (Новосибирск) — подальше от Сахалина. Однажды опального поэта напечатал даже софроновский «Огонек». А сам Ким Цын Сон так и работал завхозом.

На Сахалине ты подготовил к печати и свою первую книгу стихов…

Да… Счастливое время…

Я улетел на север Сахалина, на мыс Марии…

Там работал и мечтал о том, как вернусь, а дома, в Южно-Сахалинске, вышла книжка, и я буду девушкам ее подписывать. Но когда, вернувшись, я пришел в издательство, настроение почему-то там царило не праздничное. Директор меня не принял, а перепуганный редактор книжки дал странный совет. «Твоя книжка готова, — сказал он, странно оглядываясь, будто нас могли подслушать. — Осталось подписать ее в печать, но понимаешь… у цензуры появились некоторые вопросы…» И посмотрел на меня круглыми глазами: «Ты попробуй… Ты сходи к цензору сам… Это очень умная женщина…».

Совет редактор дал не подумав: в Советском Союзе цензуры не было. И цензоров, как таковых, не существовало. Были штатные сотрудники Лито, некие невидимки, общаться с которыми имели право только редакторы, но никак не авторы. Но я тогда этих тонкостей не знал. Веселый и молодой, я нашел нужное здание, поднялся на нужный этаж и постучался в нужный кабинет. «Ах, — радостно и испуганно воскликнула цензорша, — я давно ничего такого свежего, как ваши стихи, не читала! Есть, правда, мелочи… Ну вот тут, например… О советском князе Святославе… В девятьсот шестьдесят восьмом году (тысячу лет назад) он якобы, по вашей версии, застиг врасплох болгарские города, сжег Сухиндол, изнасиловал… — голос цензорши сладко дрогнул, — ах, изнасиловал многих болгарок… Ну, если и так? — голос цензорши окреп. — Где тому доказательства? В каком госхране лежат документы, доказывающие эти массовые, по вашим словам, изнасилования? Не мог, не мог наш советский князь так вести себя в нашей братской стране!»

Я не согласился.

Я принес цензорше том болгароведа Н. С. Державина.

«В конце весны или в начале лета 968 г. князь Святослав Игоревич во главе 60-тысячной армии спустился в лодках вниз по Дунаю… Болгария была застигнута врасплох…» Ну и все такое прочее. Теперь-то я был убежден: книга моих стихов выйдет! Но отложив в сторону том академика Н. С. Державина, милая цензорша долго глядела на меня с непонятной грустью. Потом спросила: «А вы знаете, в каком году издана книга академика Державина?» — Я честно ответил: «В одна тысяча девятьсот сорок седьмом». — «А какое, миленький, у нас тысячелетье на дворе?» — цензорша, несомненно, знала русскую поэзию. — «Одна тысяча девятьсот шестьдесят восьмой год». — «Ну так вот, — голос цензорши окреп и она подвела итог беседы. — Запомните, миленький! В девятьсот шестьдесят восьмом году, тысячу лет назад, и даже в одна тысяча сорок седьмом году наш советский князь Святослав мог делать в братской стране Болгарии все, что ему заблагорассудится, но в одна тысяча девятьсот шестьдесят восьмом году мы ему этого не позволим…»