Жан-Пьер Неродо - Август

Но встретиться с молодым Цезарем ему не довелось — в начале мая тот уже въезжал в Рим. В день его прибытия на небосводе, хотя солнце еще не зашло, высыпали звезды — верный знак того, что небеса заинтересовались молодым человеком. Дождавшись возвращения Антония, в конце месяца он обратился к нему с просьбой о встрече с глазу на глаз. И хотя его усыновление еще не получило официального подтверждения, он повсюду представлялся как Гай Юлий Цезарь Октавиан[42]. Под этим именем он и явился к Антонию — действующему консулу, родовитому аристократу, политику, сумевшему удержать Рим на самой грани катастрофы и переломить казавшуюся безнадежной ситуацию, наконец, 40-летнему жизнелюбу. Кого же увидел перед собой Антоний? 19-летнего мальчишку, не доросшего даже до первой магистратуры, провинциала не слишком завидного происхождения, лицо которого, несмотря на молодость, несло отпечаток сурового аскетизма. И этот юнец, ничего не смыслящий в политике, явился к нему требовать казну Цезаря, да еще удивлялся, что не ему досталась должность верховного понтифика — ведь Цезарь в 45 году заставил сенат принять закон, согласно которому она должна передаваться по наследству! И в довершение всего холодно интересовался, почему до сих пор не наказаны убийцы его отца! Ни дать ни взять трагедийный герой, Орест и Антигона в одном лице, добивающийся справедливости любой ценой, нимало не заботясь, что этой ценой должно стать спасение государства! Наверное, похожие чувства испытывала героиня Корнеля Эмилия, когда восклицала:

Желанье пылкое великого отмщенья,Что с дней, как пал отец, ведет свое рожденье,Столь гневное дитя пережитых обид,Чью боль душа моя ослепшая таит[43].

Впрочем, сам Октавий не считал, что слишком легко позволил душе отдаться во власть горьких сожалений, и для полноты картины с того дня, когда узнал о смерти Цезаря, перестал бриться. Именно таким — с редкой бороденкой, не столько закрывающей, сколько марающей его худые щеки, — запечатлел его автор скульптуры, ныне хранящейся в музее Арля. Не бриться в знак траура требовал древний римский обычай, у греков же сбривание первой бороды знаменовало переход от юноши к зрелому мужу. Цезарь Октавиан умело обыграл оба этих символа: спустя еще долгое время после разгрома убийц Цезаря он продолжал носить бороду, и, когда 23 сентября 39 года наконец сбрил ее, это означало не только конец траура, но и начало нового этапа его жизни. В его судьбе в это время появилась Ливия, и не исключено, что именно это событие он решил символически отметить своим жестом. Но вернемся к встрече с Антонием. Едва увидев юношу, тот инстинктивно почувствовал к нему сильнейшую неприязнь; впрочем, неприязнь была взаимная. И первый их разговор положил начало 13-летней полосе лицемерного союзничества и искренней ненависти.

В данную минуту молодой Цезарь грозил разрушить то хрупкое согласие, пусть искусственное и недолговечное, которого удалось добиться Антонию, заботившемуся не только о поддержании равновесия в городе, но и о собственной карьере. Прикрываясь именем другого, настоящего Цезаря и спекулируя на его памяти, этот молокосос собрался раздуть тлеющий огонь гражданской войны. Антоний наотрез отказался выдать ему казну Цезаря и постарался воспрепятствовать тому, чтобы завещание вступило в законную силу. Со своей стороны, Цезарь Октавиан уже прикидывал, какими ресурсами он располагает и на кого из друзей может опереться. И без наследства, завещанного приемным отцом, после смерти родного отца он владел приличным состоянием и знал, что кроме собственных друзей его поддержат прежние сторонники Цезаря, готовые предоставить ему средства, необходимые для сколачивания партии и вербовки войска.

В июле 44 года он взял на себя расходы по организации игр, устраиваемых в честь Победы Цезаря. Проходили они с 20 по 30 июля. Идея игр принадлежала Цезарю, который посвятил их своей легендарной родоначальнице Венере Прародительнице и впервые устроил их в 46 году, накануне сражения при Фарсале. Во время игр 44 года в римском небе появилась комета, что чрезвычайно обрадовало Цезаря Октавиана, заявившего по этому поводу:

«Когда праздновались мои Игры, в северной части неба на протяжении семи дней висела комета. Она делалась заметной начиная с одиннадцатого часа[44]; сияла очень ярко и была видна из всех частей земли. По общему мнению, это означало, что душа Цезаря принята в сонм бессмертных божеств, вот почему, когда некоторое время спустя мы воздвигли на Форуме посвященную ему статую, к изваянию добавили и комету».

Этот отрывок, по всей видимости, заимствованный Плинием Старшим из «Мемуаров» Августа, являет собой, как, впрочем, и «Комментарии» Юлия Цезаря, яркий пример умения говорить, умалчивая, вернее, говорить именно так, чтобы умолчать о главном. В самом деле, сообщая точные данные о времени и продолжительности явления кометы, Цезарь Октавиан не упоминает ни о том, что украсить статую кометой приказал именно он, ни о том, что и освящал статую тоже он. Что касается «общего мнения», то представляется весьма вероятным, что оно подверглось умелой обработке со стороны его приверженцев. И если вслух он заявлял, что, воздвигая статую в честь своего божественного отца, идет навстречу «всеобщим чаяниям», то в глубине души не сомневался, что возвеличивает в ней прежде всего себя самого[45].

Этим смелым шагом он решительно пресек все споры, разгоревшиеся вокруг появления кометы. Ведь если одни верили, что это душа Цезаря, другие утверждали, что кометы — в отличие от звезд — служат предвестницами несчастий, а вовсе не знаком обожествления. Цезарь Октавиан положил конец этим разговорам. После того как в храме Венеры Прародительницы появилась бронзовая статуя, о которой он сообщает в своих мемуарах, ни у кого не осталось сомнений относительно истинного значения кометы.

Политический агитатор

Летом события ускорили свой ход, и многое прояснилось. Убийцам Цезаря стало ясно, что в Италии их затея потерпела полный провал, и в августе Брут отплыл в Грецию. В октябре к нему присоединился и Кассий. 1 августа Антоний объявил обоим войну, так что они активно готовились к схватке. Между тем сам Антоний вел себя все более вызывающе и вскоре потребовал себе в управление Цизальпинскую Галлию — провинцию, которую Цезарь отдал Дециму Бруту. Это был типичный casus belli — формальный предлог к войне. Сенат продемонстрировал свое отношение к происходящему 2 сентября, когда Цицерон выступил с первой из своих «Филиппик».