Чудеса привычки - Салях Кулибай

к груди, поглаживаю руки и волосы, пытаюсь утешить: «Не надо, красавица моя, мы до самой смерти будем вместе!» А у самого даже дыхание перехватило, сердце так заколотилось, что вот-вот выскочит. Скоро она успокоилась, задышала свободнее. Руками все обнимает мою шею, к плечу горячим лбом прикасается. Говорит шепотом: «Седлай буланого жеребца, увози меня с собой. Денег у меня хватит. Я сирота в этом доме, я несчастнее даже собаки! Увези меня отсюда, душа моя, Хултан!» «Куда же тебя увезти?» — спрашиваю. «В Кипсакскую сторону… Или в сторону нумеровских русских», — говорит. Я молчу, от неожиданности голова у меня кругом пошла. «Почему молчишь, Хултан? Смелости не хватает?» — спрашивает она и снова начинает плакать. Наконец говорю: «Выходи завтра в полночь. Буланый будет оседлан. Я буду ждать тебя за каменным сараем». Она снова приникла к моей груди, постояла так, нежно прижавшись, потом руки соскользнули с моей шеи, и, неслышно ступая, она тихо выбралась из лачуги.

Я, как обалделый, то ложился, то вставал и даже не сомкнул глаз в эту длинную осеннюю ночь. Только занялась заря — поехал конские табуны проверять. Прискакал в поле и — давай ловить необъезженного буланого жеребца. Поглаживая по гриве, вскочил на него и помчался по степи. «Газиза моя, убежим!» — только и думал я, когда вечером возвращался в дом бая.

Подошла полночь. Лучший скакун бая Суляя, буланый, оседлан. Я стал за каменным сараем. Время тянется так, что минуты кажутся сутками. Вот послышались тихие шаги. Она подбежала, схватила меня за руку. Я быстро посадил ее в седло, вскочил сам и поскакал в сторону леса. Она, обхватив меня рукой за пояс, ехала почти полумертвая. На рассвете я понял, что мы едем вдоль Ирендыка по дороге Канифи. Повернул коня в степь, подъехал к берегу Сакмары и остановился у стога. Надергал душистого сена, расстелил постель для Газизы, вытер у буланого жеребца пот и пену на шее и крупе. Зачерпнул ладонями холодную воду Сакмары, умылся и голову смочил. Пока буланый кормился, а Газиза спала, я все думал, куда же мы теперь двинемся, что с нами будет. Подошел к Газизе, чтобы полюбоваться на нее. Откинул шаль, прикрывавшую ее лицо. И глазам не поверил — то была не Газиза! У стога лежала третья жена бая Суляя — Хусния. У меня в глазах потемнело. Я закричал: «Газиза!» — и упал на стог. Сколько времени так пролежал, не знаю, но когда пришел в себя, никого не было возле стога — ни буланого, ни Хуснии. Под шапкой увидел потом сто рублей денег. Вот и все.

Потом уж я догадался, почему так получилось. Понял, что сын бая Шахбал отдал письмо не Газизе, а Хуснии — он ее всегда называл «апай». Я тогда и не подумал об этом. Вот к какой беде приводит незнание грамоты… Что дальше стало с Хуснией и Газизой, не знаю. Доходили потом слухи, будто бай послал за нами погоню в разные волости, несколько месяцев мучился, разыскивал нас.

После этого бегства отправился я на Яик, нанялся там в работники, стал заниматься разным ремеслом. Потом удалось мне получить документ, поехал в эти Кипсакские края и обосновался тут. А Газиза и молодая жена бая остались в сердца как память о далекой молодости… Ну, а что было со мной дальше, расскажу, если понадобится, потом, — сказал Аптельман-бабай и встал. — Пойду, скажу, чтоб запрягали. Пора кумыс развозить.

Тем временем Кирьян-агай и Хасан-агай сидели в сторонке, в тени, с Гайрат-бабаем и смеялись его рассказу. Я не посмел подойти к ним и стал дорисовывать наброски, которые делал во время беседы с Аптельман-бабаем. Но Кирьян Сафич подозвал меня.

— Айда, садись, послушай вот и Гайрат-бабая, — сказал он.

Прислушавшись, я понял — Гайрат-бабай досказывает какую-то сказку. Я успел услышать только конец:

— Эту сказку, братцы мои, рассказывали еще в ту пору, когда коза была командиром, сорока — солдатом, змея — есаулом, лиса — начальником, косуля — посланницей, род — без племени, а мы были еще несмышлеными. А я в те времена увидеть мог старика за сорок верст, джигита — за двадцать, всадника — за шестнадцать, пешего — за шесть, рысь — за восемь, муху — за четверть версты. Богатого — в его подполе, бедного — в поле; того, кто постукивал, мог услышать за девять верст, звон бубенцов — за сорок, хорошего мог рассмотреть с любого расстояния, а плохого видел даже через покрывало, — закончив эту присказку, Гайрат-бабай передохнул, потому что выпалил все одним духом. Я пожалел о том, что не услышал всю сказку Гайрат-бабая. Хотя, подумал я, можно и не жалеть: прочитаю ее в записях Кирьян-агая и Хасан-агая.

Перевод Е. Ксенофонтовой.

РОДНИК

Повесть

Родник, родник! Пусть речь и пойдет совсем о другом — начну я все же с родника. Вы, наверное, слышали про Ирендык. Есть там диковинное место — Сакбаевская седловина. Краем широкой ложбины прямо в степь с нее сбегает проселок. А сама ложбина, все расширяясь, спускается до Сакмары. Какое там раздолье травам! И славятся они не меньше, чем знаменитые сакмарские луга.

Эти места издавна назывались кочевьем казаха Нигмата. Каждую весну он начинал тут яйлэу[11] и все лето пас свое стадо. Как говорит молва, кто только ни останавливался у гостеприимного казаха, чтобы отведать его густого, как сливки, ароматного кумыса, сдобренного листьями вишни.

Казах давно, еще в девятнадцатом году, перекочевал в родные степи, под Актюбинск. Тогда же эти луга община передала моему дяде, а с двадцать третьего здесь косила наша семья, так что большую часть сенокоса мы и проводили среди этих восхитительных трав.

И вот там, у самой седловины, среди кустов смородины и черемухи, защищенных со всех сторон березовой рощей, бьет ключ. Даже в знойное лето вода его остается ледяной. Этой студеной водой обычно разводили кислое молоко, и получался благодатный айран, который мы пили о наслаждением. Но и сама вода родника была так чиста и свежа, что вкус ее помнится до сих пор. Оттого и живо во мне особенно теплое чувство к тому роднику. Он бьет откуда-то из глубины почти незаметно и, пробежав с сотню шагов под кустами смородины, снова уходит в землю. Старики уверяют — родник-де бежит под ложбиной и, впадая в Сакмару, усиливает прохладу ее вод.

Пусть это остается тайной, живущей лишь в преданьях, пусть! Им, аксакалам, виднее. Только родник тот течет и через мою душу…

На закарпатской земле фашистская пуля пробила мне грудь. В горячке боя я не сразу ощутил рану: мое внимание было поглощено тремя немецкими танками,