Петр Чайковский - Ада Григорьевна Айнбиндер

обмен мыслями по любым вопросам искусства. В Артистическом кружке собиралась вся интеллектуальная и художественная Москва. Среди них были и литераторы – Аполлон Григорьев, Лев Мей, Алексей Писемский, Алексей Плещеев, Владимир Соллогуб, актеры Малого театра – Пров Садовский, Сергей Васильев, Василий Живокини, художники Маковские и другие. Также в кружке состояли и профессора Московского университета. Среди них был математик и философ Николай Васильевич Бугаев. Встреча с ним, его познания и взгляды произвели сильное впечатление на Чайковского. Младшему брату Анатолию он писал:

«…познакомился… недавно с одним очень интересным человеком, здешним профессором университета Бугаевым. Невероятно ученый и очень умный малый; на днях он до глубокой ночи говорил нам об астрономии и последних открытиях в этой области. Боже! Какими мы выходим невеждами из Училища (правоведения. – А. А.)! И до какой степени мною овладевает ужас, когда приходится встретить начитанного и истинно просвещенного человека. Скажу тебе, как говаривал нам Постельс: “Читайте, мои милые, и внимайте, внимайте и читайте!”»[184].

Неотъемлемой частью повседневной жизни Петра всегда были прогулки, в Москве одним из первых любимых и часто посещаемых им мест стал Александровский сад, расположившийся под белыми стенами Московского Кремля. Посещал Петр также Зоологический сад, Нескучный сад, тогдашние пригороды Первопрестольной – Воробьевы горы, Кунцево, Сокольники и другие.

Также Чайковский благодаря Николаю Рубинштейну стал бывать на разного рода светских мероприятиях, приемах и маскарадах, посещать клубы. Круг общения постепенно расширился. Все же Петру было тяжело в новой обстановке вдали от близких людей. В одном из писем сестре он рассказывал:

«Я начинаю понемногу привыкать к Москве, хотя порою и грустно бывает мое одиночество. Курс идет, к моему удивлению, чрезвычайно успешно, робость исчезла совершенно, и я начинаю мало-помалу принимать профессорскую физиономию. Ученики и особенно ученицы беспрестанно изъявляют мне свое удовольствие, и я этому радуюсь. Хандра тоже исчезает, но Москва все еще для меня чужой город, и много еще пройдет времени, пока я начну без ужаса думать о том, что придется в ней остаться или надолго или навсегда. Продолжаю жить у Рубинштейна и, вероятно, останусь у него до самого лета. Он очень хороший господин, да и вообще люди в Москве какие-то все хорошие; в музыкальном отношении здесь гораздо хуже Петербурга. Опера отвратительная, концерты Музыкального общества тоже во многих отношениях хуже. Зато здесь необыкновенно хорош Русский театр (ты, впрочем, имеешь о нем понятие). Рубинштейн очень заботится о моем увеселении; два раза таскал меня в маскарад (где, как всегда, было скучно), доставляет случаи даром бывать в театре и т. д. От знакомств совершенно отказался, кроме музыкальных. <…> Масленицу провел очень тихо и все время почти просидел дома, только вчера ходил на балаганы и был там в цирке. Мороз был неимоверный, и смотреть на наездниц в газовых платьях было прежалко»[185].

Но уже спустя пару месяцев Петр стал в Москве своим, освоился. Профессионально он также для себя понимал, что уже не просто справляется, но делает это вполне успешно и это по-настоящему его место. Настроение Чайковского тоже стало иным – наступила весна, близилось лето:

«Погода теперь в Москве стоит удивительная, поэтому и расположение духа моего очень поправилось; я целые вечера одиноко просиживаю в Александровском саду у самого Кремля. В воскресенье (1-го мая, с к[ото]рым Вас поздравляю) я был на самом великолепном гулянье, какое можно себе представить, в Сокольниках»[186].

Чайковский не оставлял свои композиторские опыты. Он переработал свою фа-мажорную увертюру. Работа была сделана по совету Николая Рубинштейна, который собирался продирижировать ею в одном из концертов. Действительно, композиторский дебют Чайковского в Москве состоялся – увертюра была исполнена в программе экстренного симфонического собрания РМО под управлением Рубинштейна в зале Благородного собрания 4 апреля в присутствии автора. Об этом важнейшем для себя событии Чайковский подробно написал братьям Анатолию и Модесту:

«…в пятницу на концерте Рубинштейна игралась увертюра моего сочинения и имела успех, я был единодушно вызван и, говоря высоким слогом, приветствован громкими рукоплесканиями. Еще лестнее для моего самолюбия была овация, сделанная мне на ужине, к[ото]рый после концерта давал Рубинштейн. Я приехал туда последним, и, когда вошел в залу, раздались весьма долго продолжавшиеся рукоплескания, причем я очень неловко кланялся во все стороны и краснел. За ужином после тоста за Рубинштейна он сам провозгласил мой тост, причем опять овация. Пишу Вам все это так подробно, ибо это в сущности мой первый публичный успех, а потому весьма мне приятный (еще одна подробность: на репетиции мне аплодировали музыканты). Не скрою, что это обстоятельство прибавило Москве в моих глазах много прелести»[187].

Через десять дней после концерта в журнале «Антракт» появился отзыв о первом исполнении произведения Чайковского в Москве: «Не могу пропустить случая, чтобы не обратить внимания на замечательный талант г. Чайковского, увертюра которого была исполнена в концерте г. Рубинштейна. В ней проявляется несомненный талант. Мы желаем молодому композитору успеха на его поприще и надеемся, что он найдет у нас необходимую поддержку»[188]. Петр в это время уже начал задумываться о новых сочинениях – возникает замысел симфонии, также композитор собирался искать сюжет и либретто для оперы.

В Москве Чайковский вновь оказался оторван от семьи. При этом он не только регулярно писал родным, но и не оставлял свою заботу о младших братьях – Анатолии и Модесте. Именно Петру шестнадцатилетние подростки, ученики Училища правоведения, доверяли свои самые сокровенные мысли и переживания, обращались за советом. В одном из писем Анатолию практически по-отечески Петр Ильич отвечал на мучившие брата проблемы:

«Касательно преследующей тебя мысли о ничтожности и бесполезности, советую тебе эти глупейшие фантазии отбросить. Это чрезвычайно несовременно; в наше время такие соболезнования о своей персоне были в моде, это было общее веяние, свидетельствовавшее только о том, что наше воспитание делалось крайне небрежно. Юношам в 16 лет не годится тратить время на обдумывание и оценивание своей будущей деятельности. Ты должен только стараться, чтобы настоящее было привлекательно и таково, чтоб ты собою (т. е. 16-летним Толей) был доволен. А для того нужно:

1) трудиться, трудиться и избегать праздности, чтобы быть готовым переносить труд впоследствии;

2) очень много читать;

3) быть относительно себя как можно скромнее, т. е., сознавая себя не дураком, не вообразить уже по этому самому, что все остальные дураки и что какое-то сверхъестественное влияние мешает толпе распознать твои таланты и умственные способности; вообще приготовляться быть обыкновенным хорошим человеком, а не гением, для которого закон не писан;

4) не увлекаться желанием нравиться и пленять; в отношениях с товарищами (а это, пока ты в училище, очень важно) быть не слишком гордым, но и не заискивающим их дружбы;