Евреи в России: XIX век - Генрих Борисович Слиозберг

как не жалеть? Был я хотя беден, но имел свой утолок, свою семью; жена и дочь кое-что зарабатывали стиркою белья; я, когда здоровье позволяло, носил воду, а то просил милостыни. Вы знаете — «наши» не отказывают бедным; ну, и жилось сносно; не голодал и в будни, а по субботам и праздникам были у меня в доме, как у всех «наших», и хала, и рыба, и мясо — а теперь веду собачью жизнь: жена и дети, опозоренные мною, бросили меня, ходить за милостынею к «нашим» стыжусь, да и не смею, — а «они» не привыкли давать. Затвердили одно: ступай работать! А в состоянии ли я работать или нет — не их дело. Только в воскресенье на церковной паперти можно иногда что-либо вымолить, да и там моя «жидовская рожа» часто отталкивает от меня жертвователей, так что приходится восемь дней в неделю голодать.

— Обратился бы к Брафману за помощью!

— Обращался, — ответил он, — да тот теперь и на порог меня не пускает. Я тебе, говорит этот мамзер (хитрец), обещал рай небесный, и этого, я в том ручаюсь, ты удостоишься, разумеется, после смерти; здесь же, на земле, ты сам должен о себе заботиться; здесь я не властен.

Миссионерство, впрочем, было для Брафмана только первым этапом, так сказать подготовительною стадиею, на намеченном им себе пути. Вскоре мы видим его уже в Вильне, и притом в качестве persona graüssima[47] у местных высших сановников, ожидавших от него открытия страшных тайн «всемирного кагала» по добытым им в Минске старым катальным актовым книгам (цинкосам). Для обработки и печатания этих актов ему удобно было жить в Вильне, где он тогда скорее, чем где-либо, мог найти людей для перевода с еврейского языка на русский, так как он и тем и другим языком владел весьма слабо. Для этой цели он был переведен из духовного ведомства в виленский цензурный комитет цензором еврейских книг; кроме того, ему была назначена из сумм свечного сбора значительная субсидия. В Вильне он в самом деле нашел среди бедных учеников раввинского училища лиц, которые за хорошую плату согласились сотрудничать ему, и работа закипела. Цель и характер этой работы были хорошо известны виленской еврейской публике. Рассказывали о подделке им документов, об урезках, дополнениях и искажениях, произведенных им в текстах, в чем, по выходе «Книги Кагала» в свет в 1869 году, его же сотрудники обличали его в газетах[48]. Все это, однако ж, не помешало книге встретить восторженный прием в бюрократических сферах и иудофобской прессе, для которой она до сих пор служит неисчерпаемым источником вдохновения.

В 1867 году я состоял учеником выпускного класса Виленского раввинского училища; в этом же году издано было первое мое сочинение «Канкан Хадаш». Моя литературная деятельность сблизила меня с О. Штейнбергом, состоявшим тогда в цензурном комитете вместе с Брафманом цензором еврейских книг. Зашедши однажды к нему вечером, я застал там Брафмана с женою. Штейнберг познакомил нас, рекомендуя меня как ученика раввинского училища и подающего надежду молодого литератора. Брафман живо заинтересовался мною, расспрашивал, как долго я живу в Вильне, откуда я родом и проч. Услышав, что я родом из Колыля, он воскликнул: «Значит, мы земляки! Ведь я из Содома, то бишь из Клецка! 

(близкий сосед)», — прибавил он, щегольнув еврейским выражением.

Не знаю, что меня толкнуло подзадорить его, но я ответил тоже еврейскими словами: «К сожалению, 

(близкие стали дальними)». Сказав это, я почувствовал неуместность своих слов, но сказанного слова не воротишь; я ожидал, что он обидится, но он и не думал обижаться и, усмехнувшись, сказал:

— Ошибаетесь, я от вас не удалялся; я работаю вместе с вами на одной почве, на почве еврейской и среди евреев.

«Что это: наглость, лицемерие?» — недоумевал я и не мог не задать ему вопроса:

— И для евреев?

— Да, для евреев! — ответил он нагло и, видя смущение всех присутствующих этой ложью, прибавил: — Не верите?.. Странно! Еврейский народ находится в положении, не имеющем себе подобного в истории народов; ортодоксы ждут выхода из него посредством чуда — пришествия Мессии, интеллигенция — путем достижения равноправия; а ведь все это дудки — вы так же долго и с таким же результатом будете ждать равноправия, как предки ваши — Мессии. Ну, явился Брафман и освободил девятнадцать евреев, их детей, внуков и правнуков от горького голуса — и вам этого мало?

После такого грубого издевательства с его стороны вести с ним серьезный спор я считал невозможным и взял шутливый тон:

— А знаете, Яков Александрович, я встретил в Минске одного избавленного вами от голуса, который, в противоположность Валааму, вместо того чтобы благословлять, проклинал вас за это избавление.

Госпожа Брафман отозвалась:

— Это, верно, тот кривой!

— Да, кривой, — подтвердил я.

Брафман так расхохотался, что ухватился за бока, а жена его сказала:

— Это просто напасть, этот нищий, С тех пор как он крестился при содействии мужа, от него покоя нет; все пристает: нет рубахи — давай ему рубаху; нет сапог — давай сапоги, бросила его жена — давай ему жену; даже сюда в Вильну, представьте себе, пешком притащился, насилу отвязалась от него!

— Характерная черта у евреев, — отозвался Брафман, — если кто-либо из них принимает христианство, то он полагает, что осчастливил этим весь христианский мир и что за это ему причитается, по меньшей мере, генеральский чин или министерский портфель…

— Это показывает только, — сказал я, — что даже эти подонки еврейского общества знают цену еврейству и дешево уступать его не желают.

Чтобы прекратить этот щекотливый разговор, хозяйка встала и попросила нас перейти в столовую, где был подан самовар. Я отговорился недосугом, распрощался и ушел.

Часть вторая

Детство и юность

I. Кое-что из семейной хроники

Раннее детство кто-то сравнил с пустым листом, приклеиваемым к началу книги, а старость — с таким же листом в конце ее. Сравнение это — как всякое, впрочем, сравнение — не всегда и не вполне верно. Что до моей книги жизни, то первые ее страницы действительно составляют для меня «tabula rasa»[49]. Из первых пяти лет, когда впечатления быстро сменяют друг друга и быстро улетучиваются, у меня сохранились в памяти весьма мало фактов и очень тесный круг лиц; но то, что засело тогда в памяти, засело глубоко и крепко