Ничего они с нами не сделают. Драматургия. Проза. Воспоминания - Леонид Генрихович Зорин

СОБОЛЕВСКИЙ. Что, легче стало? Послушай, из меня только что выпорхнула строка. Возьми ее и употреби во благо отечеству.

ПУШКИН. Что ж за строка?

СОБОЛЕВСКИЙ. Чудо как мила. Жаль отдавать. (Махнув рукой.) Ну так и быть. «В ресторации Дюмэ».

ПУШКИН. И все?

СОБОЛЕВСКИЙ. Решительно все.

ПУШКИН. Не много же отдал.

АБАС-АГА. В краткости поэта – щедрость его.

СОБОЛЕВСКИЙ. Браво, ваше высокоблагородие. (Нараспев.) «В ресторации Дюмэ». Перл! Перл со дна морского. Ты что – не ощущаешь ее дьявольской силы? Тут не просто строка, тут еще итог. Чувствую, что она должна венчать какую-то глубокую мысль. Вот только еще не понял – какую.

ПУШКИН (пожав плечами). Уж в своем ли ты уме в ресторации Дюмэ?

ЛЕВ СЕРГЕЕВИЧ. Недурно.

СОБОЛЕВСКИЙ. Низко, мой ангел. Я бросил тебе жемчуг, а ты вернул мне отравленную стрелу. Филантропам всегда достается.

ПУШКИН. Не жалуйся, такова жизнь.

СОБОЛЕВСКИЙ. Да и рифма не бог весть что за сокровище.

ПУШКИН. Не взыщи, для тебя сойдет.

СОБОЛЕВСКИЙ. И это ты говоришь человеку, который на «камер-юнкер» нашел рифму «клюнкер»?

ПУШКИН (мрачнея). Ну, такие подвиги раз бывают.

СОБОЛЕВСКИЙ (следя за ним). Мне хмуриться – не тебе. Находочки жаль.

ПУШКИН. Не радуйся нашед, не плачь потеряв.

СОБОЛЕВСКИЙ. И то.

Чокнулись.

Ешь, пиитушко, ешь бойчей. Мне вчуже глядеть приятно. От Степановой ботвиньи можно и взвыть.

ЛЕВ СЕРГЕЕВИЧ. Христом Богом прошу, при мне ее не поминай! До смерти того дня не забуду.

ПУШКИН. Да что ж тебе за печаль?

ЛЕВ СЕРГЕЕВИЧ. Уж ты молчи. Я пришел обедать к тебе, доверчивый, как отрок. И чем ты встретил меня? Ты поил меня водой. Брат, знай: ночью я плакал. Я не плакал под дулами, под ядрами, я не плакал, проигравшись до нитки, не плакал, получая отказы единственных и неповторимых женщин, которых единственно и неповторимо любил, а тут, брат, я рыдал.

СОБОЛЕВСКИЙ. А ведь точно страдает.

ПУШКИН. Пожалуй. Только счета за его страданья мне шлют.

ЛЕВ СЕРГЕЕВИЧ. Тягостен твой попрек, брат, тягостен. Ведь я должен поддерживать честь имени. Твоего имени, Саша. Я обрекал себя смерти, держал безумные пари, платил по двести за номера – но я не мог тебя уронить.

ПУШКИН. Ты предпочел разорить, я тронут.

ЛЕВ СЕРГЕЕВИЧ. Это – совсем другое дело. На разорении есть печать благородства. Все наши лучшие фамилии разорены.

ПУШКИН (отечески). Все же он тоже очень умен.

СОБОЛЕВСКИЙ. И монолог его был прекрасен. Чувство, страсть.

ПУШКИН. Чувства у всех в избытке, а тут, право же, была какая-то мысль. Будь здоров, капитан.

АБАС-АГА. С чем сравнить старшего брата, если не с посохом, что тебя подпирает?

ЛЕВ СЕРГЕЕВИЧ. Истинно так.

СОБОЛЕВСКИЙ (Абас-аге). Воображаю, как тают варшавские дамы от ваших сравнений.

ЛЕВ СЕРГЕЕВИЧ. Как мороженое в кармане.

ПУШКИН. Каково настроение в Варшаве, Абас-ага?

АБАС-АГА. Настроение? Дорогой друг, я полагаю, что усмиренный народ не имеет на него права.

СОБОЛЕВСКИЙ. Этот мусульманин умен, как бес.

АБАС-АГА. Благодарю и надеюсь, что аллах пропустит такую похвалу мимо ушей.

ПУШКИН (негромко). Рана Польши – это и наша рана. Я бы дорого дал, чтобы она хоть несколько затянулась.

АБАС-АГА. Старые раны часто болят. Особенно при дурной погоде.

ЛЕВ СЕРГЕЕВИЧ. Он прав. Не думаю, что сестре и ее Павлищеву там сладко.

ПУШКИН. Ну, зятя нашего ничем не проймешь, не та кожа.

ЛЕВ СЕРГЕЕВИЧ. Однако же он играет на гитаре. Какого вы о нем мнения, Абас-ага?

АБАС-АГА. Он чрезвычайно усердный чиновник и пользуется доверием господина статс-секретаря. Мысль свою он умело держит в узде трудолюбия.

СОБОЛЕВСКИЙ. Абас-ага хочет сказать, что у него зад чугунный.

АБАС-АГА. Я уж говорил, что в краткости – сила поэта. Теперь я вижу, что господин Соболевский – поэт.

СОБОЛЕВСКИЙ. Право, мы с ним дополняем друг друга. Он столь же полирован, сколь я шершав.

ЛЕВ СЕРГЕЕВИЧ. Недаром вас так полюбил отец. Клянусь, он полюбил вас, как сына. Станем же братьями. Саша, слышишь? Ты ведь хочешь второго брата?

АБАС-АГА. Я убежден, Александру Сергеевичу довольно и одного. (Кланяясь Льву.) Когда он полон таких достоинств.

ЛЕВ СЕРГЕЕВИЧ. Нет, нет, он будет посохом и вам. Друзья мои, я должен показать ему все лучшее. Я свезу его к Софье Астафьевне.

АБАС-АГА. Кто эта дама?

ЛЕВ СЕРГЕЕВИЧ. Почтенная дама. Содержит бордель.

ПУШКИН. Уймись, капитан. Хочешь его удивить Коломной. То ли он видел на своем веку?

ЛЕВ СЕРГЕЕВИЧ. Что ж делать, шахский гарем далеко. Впрочем, вы меня устыдили. Соболевский, ты остаешься?

СОБОЛЕВСКИЙ. Да, мой беспутный друг.

ЛЕВ СЕРГЕЕВИЧ. Прощайте. Встретимся завтра у стариков.

АБАС-АГА. Пусть будет вам лучше без нас, чем было с нами. До завтра.

ПУШКИН. До завтра, Абас-ага.

Лев Сергеевич и Абас-ага уходят.

ПУШКИН. Беда мне с родней. Старики беспокойны. Сестра мается со своим сухарем.

СОБОЛЕВСКИЙ. Да ведь он на гитаре играет.

ПУШКИН. Капитан – совершеннейшее дитя. Чую, под старость кормить придется.

СОБОЛЕВСКИЙ. Кормить – пустяки, поить – накладно.

ПУШКИН. Третий месяц служит, а вижу – не усидит. Мотает его по свету и везде ни при чем. Обещал много, а наделал одних долгов.

СОБОЛЕВСКИЙ. Надобно и его понять. Посуди сам, каково жить без фамилии. Ты Пушкин, а он Пушкина брат. Поневоле завьешься.

ПУШКИН. Да денег где взять? (Покачав головой.) Весело ж мне жить в Петербурге. Голова пухнет, сердце щемит, цензура щиплет, а пчелка жалит.

СОБОЛЕВСКИЙ (наливает ему). Что о Булгарине толковать? Эко диво, что господин, живущий в чьем-то заду, воняет…

ПУШКИН (грустно). В чьем? Здесь-то и закорючка. (Помолчав.) Хоть сегодня махнул бы к жене и детям – типография держит. Да всякая гиль. Да залог имения. А поди заложи.

СОБОЛЕВСКИЙ. Что ж медная баба? Не продается?

ПУШКИН. Не хочет, горда. Не везет мне с царями. Особенно с медными. Одного не издать, другой не продать.

СОБОЛЕВСКИЙ. И немец, стало быть, не помог?

ПУШКИН. Сулил, что придет один меценат, да что-то не видно. Всего хуже, что сам он отказался от управления Болдином. Не видит способов поднять из руин.

СОБОЛЕВСКИЙ (отхлебнув из бокала). Давно говорю тебе, один выход. Подай в отставку, скачи в деревню, займись делами. Иначе пустишь семейство по миру.

ПУШКИН. Рад бы в рай, да грехи велики.

СОБОЛЕВСКИЙ. Да что ж тебя держит? Рауты наши?

ПУШКИН. Они. Веселюсь до упаду и в стойку.

СОБОЛЕВСКИЙ. Я и то не нарадуюсь, что меня, кроме Ольги Одоевской да Софьи Всеволожской, ни одна хрычовка не принимает. Черт бы задрал всех