Джон Фаулз - Дневники Фаулз

18 октября

Еще один дом — чем черт не шутит? 44, Саутвуд-лейн, Хай-гейт. Фермерский коттедж 1780 года, очень маленький, но приятный. 7500 фунтов.

22 октября

Объезжаем Хэмпстед с Джадом Кинбергом. Ищем места для натурных съемок. Он — симпатичный еврей родом из Нью-Йорка, переехавший в Европу: «Я живу в глуши». Делает сотни снимков, по большей части не в тех ракурсах, чтобы показать режиссеру. Возвращаясь, на противоположной стороне улицы заприметили невысокую, крепкого сложения женщину с тяжелым чемоданом. Это оказалась Айрис Мердок. Я подошел и поздоровался.

— Мы встречались в Челтнеме.

Она чуть покраснела, будто ее поймали за контрабандой марихуаны.

— Знаете, это все мой колледж. Приходится позировать для портрета[777].

— Мы прочли «Отрубленную голову», — сказала Элиз. — Она задумывалась как смешная?

— Ну-у, — промямлила Мердок, вновь покраснев. — Отчасти.

Так мы и живем: встаем и ложимся (и занимаемся любовью), когда захочется. По-моему, только это и может называться жизнью. Не запрограммированной, не монотонной.

24 октября

В эти дни к нам нередко наведывается Тарн. Оказывается, у него почти нет чувства юмора; слишком уж он серьезен. По отношению к самому себе. Сегодня вдруг заявляет:

— На самом деле мое имя не Мендельсон. Меня зовут Ставрогин. — А чуть позже: — Возможно, я получу титул пэра. И тогда мне придется опять менять имя.

Подчас я с трудом ему верю. Он не скрывает, что его родители — настоящие и приемные (и те и другие евреи) — богаты. И оказывают ему поддержку — «моральную, отнюдь не материальную». На данном этапе он «не может ни работать, ни думать» и подвержен обморочным состояниям.

— Вам может показаться, что со мной все в порядке, — говорит, — но вот в понедельник мне надо быть на работе, а я вовсе не уверен, что буду в форме.

С таким видом, будто хрупкость его организма — сама по себе чудо.

Элиз и я — что-то вроде пары нерукоположенных католических священников. Те, кто к нам приходит, тут же принимаются без умолку говорить о себе. Даже не ожидая вопросов (хотя нельзя сказать, что мы, с нашим теперешним опытом, не умеем расколоть собеседника). Очевидно, в натуре каждого из нас есть нечто от исповедника.

8 ноября

Чудесный рассвет. Неистовый ветер с северо-запада, рваные клочья серых туч, а меж ними прогалины чистейшего неба — белого, лимонного, рыжеватого. Лондон — необозримая гирлянда оранжевого и жемчужно-голубого, сыплющаяся искристыми брызгами; верхние этажи зданий в тени, а холмы и низины, напротив, явственно различимы; от ветра воздух стал ослепительно прозрачным. Весь просыпающийся город блестит и сияет, как юная девушка, чарующая свежестью и чистотой.

Будь я Адамом, мне бы понравилось изгнание из рая. Открытие — всегда облегчение.

Романист — что-то вроде шарлатана, а его наука сродни алхимии.

9 ноября

«Волхв». Не движется с самого мая. Но наберет темп, хотя мне придется урезать философию. Нет ничего сравнимого с радостью творчества, с погружением обратно в собственный неповторимый мир, собственных персонажей, собственные слова. Кончис, Лилия, Алисон, Николас Урфе — они поднимаются со страниц и глядят на меня. Возникает это странное чувство: они принадлежат мне, но в чем-то — и я им. Стоит мне проделать с ними то-то и то-то, и они перестанут быть моими. Критик, нетворец мог бы сказать, что такова всего лишь логика выстраивания характеров. Однако природа этих отношений эмоциональна: есть вещи, которых по отношению к собственным персонажам не можешь сделать по соображениям логики; и есть вещи, которых не можешь сделать по отношению к своим друзьям.

19 ноября

Уик-энд в Эштеде с Д. и М. Они живут в какой-то глуши: в мрачном неприметном домишке сельского типа, заставленном чужой мебелью, полном вещей, уродства которых не выдерживает сетчатка глаза; а за ним тянется вереница других таких же домишек, прелых листьев, серого неба; между тобой и безумием — только телевизор. Элиз считает, что натура М. - по сути сельская; как бы то ни было, последняя активно ратует за такой образ жизни. Либо из неосознанной обиды на жизнь (на то, что жизнь не позволила ей стать актрисой), либо из ненависти к «южной» претенциозности; а может быть, потому, что, живя в мире иллюзий, оба так много растратили в прошлом; о мотивах остается только гадать. Во многом их мир еще таковым и остается, их стремление плыть по ветру, ослабленное чувство времени побуждают меня думать, что я еще пребываю во вчерашнем дне. Хочется встать и быстро зашагать куда-нибудь, уводя их за собой. Денис хранит верность самому себе, мягкому и тактичному. Он и на Страшный суд прибудет на минуту позже, но с таким достоинством, какое никому из нас и не снилось.

В воскресенье вечером мы вернулись в Челси на прием, устроенный Джоном Коном в честь всех американских киношников, обитающих в Лондоне. Прием оказался холодным и бессодержательным, ибо холодны и бессодержательны были все «очень важные» персоны. Уайлер[778] казался серым и изможденным, с блуждающим взглядом и набором словесных штампов. Меня представили Сэму Спигелу, магнату из магнатов.

— Знатную книжку вы написали, — обронил он и невозмутимо продолжал говорить что-то своему собеседнику. Стенли Манна, как обычно, задело мое неприятие этого мира. О мистере Уайлере он отзывается как об Эйзенштейне, Гриффите и Рене Клере, вместе взятых. В этих представителях киношного сословия, напрочь не способных отрешиться от собственного преклонения перед рангами, властью и деньгами, есть что-то специфически египетское.

Сейчас вся сложность проблемы сводится к тому, что Франкович, глава здешнего филиала компании «Коламбиа», хочет, чтобы Миранду играла Саманта Эггар. Никто другой не одобряет этого выбора, но все считают, что в конце концов Ф. настоит на своем.

В этом мире Джад, с его приятным еврейским скептицизмом по отношению к себе и ко всем нам, какой, похоже, отражает по таенную суть его уравновешенной натуры, кажется островком здравого смысла. Конечно, по многим внешним показателям он ничем не выделяется из голливудского фона, но в глубине души видит его насквозь. Импонирует нам и его жена Сюзанна, некогда игравшая в труппе Луи Жуве[779]. В ходе «прослушивания» она так глубоко вошла в исполняемую роль, что разразилась слезами. Мэтр подошел и взглянул ей в лицо, затем усмехнулся: «C’est l’assistance qu’il faut faire pleurer. Pas vous»[780].

Имея дело с кинобизнесом, я наделал немало ошибок: продал права слишком поспешно и слишком дешево; не оставил их за собой; не избавился от Стенли Манна как автора сценария (что можно было сделать, поведи я себя погрубее); и, наконец, не отказался иметь с ним дело в дальнейшем. И фильм погиб, погиб, еще не родившись.