Евгения Мельник - ЕВГЕНИЯ МЕЛЬНИК

— Не оставляйте моих родных, помогите им выйти из-под скал, прощайте! — крикнула я всем.

К последнему оплоту

Нагрузившись вещами, уходили и наши девушки прачки. Я бросилась их догонять. На машину Бордюка мы давно опоздали, в этом нет сомнений. Направились прямо к 35-й батарее.

Не помню, как мы прошли поле и вышли на шоссе.

Что творилось на дороге! Крик, шум, ругань. Возницы настегивают лошадей, красноармейцы с факелами в руках освещают дорогу. И эти коптящие факелы, желтым светом прорезающие ночную тьму после года строжайшей светомаскировки, говорили о многом без слов.

Кучками ковыляют раненые с перевязанными головами, руками, ногами, с темными пятнами, свежей крови, проступающей сквозь бинты. Одни опираются на винтовки, других поддерживают товарищи, третьи вместо костылей приспособили палки. На развилке дорог нас остановила группа раненых.

— Где дорога в Камышевую бухту?

Мы им указали вправо, а сами свернули влево — на проселок, ведущий к 35-й батарее.

Мы шли по краю дороги вместе с отступавшими войсками. Все неслось к последнему оплоту — 35-й батарее. Местность мне показалась изменившейся и незнакомой, будто в каком-то диком танце заплясало все: люди, машины, лошади, пушки, дома и даже сама земля.

Наконец взобрались на гору и подошли к массиву батареи. Здесь я еще никогда не была. Огромная толпа военных запрудила вход. Мы протиснулись к двери.

В узком коридоре, ярко освещенном электричеством, взад и вперед ходили моряки из дивизиона береговой обороны. Я сделала несколько нерешительных шагов и обратилась к кому-то:

— Где Мельник? Позовите, пожалуйста, Мельника!

— Мельник в башне, сейчас позову.

Прачек увели куда-то их друзья краснофлотцы, а я осталась. Через пять минут Борис был возле меня. Он повел меня узким, похожим на корабельный коридором, уходящим в глубь земли. Везде горел яркий электрический свет, по стенам в несколько рядов протянулись провода разной толщины. Помню до блеска начищенную, как на корабле, медь и под ногами деревянный переплет настилов. У меня было такое ощущение, будто я попала на корабль, и это чувство не уходило до тех пор, пока батарея жила.

Борис ввел меня в комнату, стены и потолок которой были выкрашены голубой краской цвета утреннего моря, вдоль стен в два яруса расположены койки; и называлось это помещение не комнатой, а каютой.

— Сегодня идет эвакуация в Камышевой бухте, — сказал Борис, — завтра будет последняя эвакуация отсюда, с нашей пристани. Ложись отдохни на этой койке.

Я его перебила:

— Борис, давай все же возьмем Женю. Можно ведь отвезти его к твоему дяде в Казахстан. Пошли кого-нибудь за ним!

— Я и хотел тебе сказать, — ответил Борис, — что сейчас отправлю за ним краснофлотца.

Вошедший в это время капитан Цветков из дивизиона береговой обороны попросил привести и Наташу.

Я осталась одна, легла на койку и уставилась глазами в потолок. Как рваные мрачные тучи, гонимые осенним ветром, проносились обрывки мыслей, я не могла их собрать вместе и не могла еще ясно ничего осознать, кроме одного: произошла страшная, непоправимая катастрофа, брошены черной ночью под скалами старики-родители… О, какая это была пытка!

Не выдержав душевной боли, я застонала и всхлипнула. Потом снова обратила свой взгляд к потолку, и мрачные мысли опять возникали откуда-то из пустоты и уходили в пустоту.

Иногда забегал ко мне муж.

— У нас осталось три снаряда, — говорил Борис, — все подготовлено к взрыву, мы выпустим их по врагу и взорвем батарею.

Часа в четыре ночи краснофлотец привел маленького Женю, а Наташу отвели на правый командный пост, где находился друг ее погибшего мужа — капитан Цветков. Жениных вещей краснофлотец не принес, так как не мог ждать, пока бабушка их соберет. Женя был оживлен, почти весел, его десятилетнее сердце воспринимало все происшедшее, как занимательное приключение.

— Ложитесь, засните, — сказал Борис, — и я тоже попробую немного вздремнуть, я давно уже не спал, меня просто валит с ног.

Я видела, что Борис истерзан нравственно и физически.

Борис и Женя заснули, а я лежала с открытыми глазами и спать не могла. Через полчаса Борис поднялся, подошел к моей койке, нагнулся и поцеловал меня в губы. Это был наш последний поцелуй.

Затем пришли прачки, и мы отправились бродить по батарее.

Приоткрыв дверь в одну из комнат, я увидела там капитана Матушенко.

— У меня осталось всего пятнадцать снарядов, — говорил он какому-то майору, — я выпустил их прямой наводкой и начал отступать.

В другой комнате я встретила командира бригады морской пехоты полковника Горпищенко. Его армейская форма была залита кровью. Раненый в бедро, он держался молодцом. Только через два года я узнала, что Горпищенко удалось добраться до Кавказа, но позднее во время нашего наступления он был убит.

Позади себя я услышала, как кто-то сказал охрипшим голосом:

— Из бригады морпехоты Потапова…

Я обернулась и увидела сидящего на ящике краснофлотца в армейской форме и бескозырке, сдвинутой на затылок. Голова и правая рука были у него перевязаны грязными бинтами с алыми пятнами свежей крови, у ног лежал автомат. Его окружили моряки нашей батареи, он что-то рассказывал. Я подошла ближе.

— Немцы высадили десант с Северной стороны, — говорил он, — мы медленно отступали, защищая Суздальскую гору. Нас окружали, а боеприпас кончался.

Скоро пулеметчики, прикрывавшие отход, стали отбиваться гранатами. Потом прекратились взрывы и раздались крики: «Рус, сдавайся!» Мы все видели, как наши пулеметчики подпускали немцев почти вплотную к себе, завлекали их на поле, где были вкопаны противотанковые мины. Думали, гады, живыми в плен матросов взять, да не тут-то было! Немцы подбежали, а пулеметчики все поле в воздух подняли, сами взорвались и фрицев за собой потянули…

— А вот они, — раненый кивнул в сторону морских пехотинцев, примостившихся в углу, — держали круговую оборону на Сапун-горе. Мы штыками прорвались к ним. Счета я, конечно, не вел тем снарядам, что падали на горе, но могу сказать, что не было и метра земли, где бы не взорвался снаряд. Потом мы прорвались к Малахову кургану и встретили там свою часть…

Слушая, я смотрела в угол, где сидели морские пехотинцы, никак не реагировавшие на слова рассказчика. Разрезая ветчину финскими ножами, они делали бутерброды с белым хлебом и с жадностью их поедали. Почти у всех были перевязки, но один из них сидел, прислонившись к стене, и ничего ни ел, только часто подносил к губам флягу с водой. Сквозь разорванную тельняшку виднелась забинтованная грудь. То один, то другой из товарищей протягивал ему бутерброд, но он отрицательно качал головой и снова брался за флягу. Остальные тоже много пили воды, видно, их всех мучила неутолимая жажда.