Хорольская яма - Евгений Степанович Кобытев

Дорожный лагерь в Елосоветском

ПОД ВЕЧЕР мы пришли в большое село, стоящее на открытом месте, в стороне от столбовой дороги. Перед помещением сельского клуба, оцепленным проволочным заграждением, нас «принимают», пересчитывают и гонят за проволоку. Проходим в помещение бывшего клуба. Большие комнаты тускло освещены окнами, наполовину забитыми досками и опутанными колючей проволокой.

В полумраке у стен, на истолченной соломе, сидит и смотрит на нас с печальным равнодушием множество большеглазых, невероятно худых, измученных людей.

— Здравствуйте… товарищи!..

— Здравствуйте… братцы!..

Кто-то из наших нашел среди старожилов дорожного лагеря своего друга и, плача, обнимает его…

Укладываемся вповалку на пол. Проходит тягостная, бессонная, полная мрачных раздумий ночь. Снова, как в Яме и на элеваторе, слышу я в темноте простуженный кашель, тяжкие вздохи, стоны и бред многих людей.

Кто-то во сне вспомнил свою мать и зовет ее… Кто-то сквозь зубы цедит проклятья.

Утром, еще затемно, распахивается дверь:　

— Подъем! Быстро! Выходи! Выходи получать завтрак! Быстро!

Команда эта подкрепляется, как всегда, отвратительной, виртуозной бранью.

В темноте завозились, зашуршали соломой, закряхтели проснувшиеся люди, зазвякали ручками котелки, вынимаемые из сумок и из-под соломы в изголовье. Тяжело поднимаются, ежась и зевая.

— Поднимайсь! Выходи строиться! — гремит опять в открытой двери. Все быстро встают и, толпясь у дверей, молча выходят во двор. На чистом небе светят еще крупные звезды, съедаемые тусклым холодным рассветом. Сильный мороз. Встав в очередь, получаем по кусочку хлеба и по полкотелка жидкого постного бурякового супа. Возвращаемся в помещение и там, кто сидя, кто стоя, съедаем полученное.

— Быстро строиться на работу! Становись! — слышится со двора.

Выскочив опять на мороз, строимся в колонну.

Наши, с элеватора, инстинктивно жмутся друг к другу.

— По пячь! По пячь! — кричат появившиеся откуда-то конвоиры, вооруженные винтовками.

Узнаем от старожилов, что конвоиры, сопровождающие нас на работу, не немцы, а поляки из команды Тодта. Они в желто-зеленых шинелях, с повязкой на руке, на которой написано: «Организацией Тодт».

В бледном утреннем свете начинаем различать угрюмые лица конвоиров. Старший среди них унтер-офицер — немец. Он с повязкой нациста. Нас тщательно пересчитывают: каждый конвоир получает по пятьдесят человек. Подводят к груде штампованных железных лопат для снега с выгнутыми тонкими ручками.

Разбираем их, водружаем, как ружья, на плечо и трогаемся в путь. Унтер-офицер остается в лагере. Нас конвоируют поляки. Коченеют на ветру голые руки. Нестерпимо ломит пальцы. Рукоятка лопаты обжигает холодом. Чтобы спасти руку, втягиваю ее в рукав и использую обшлаг как рукавицу.

Долго, очень долго идем пустынным полем.

Идем молча. Слышен скрип и хруст многих сотен ног по морозному снегу. Время от времени над нашими головами лязгают, сталкиваясь, железные лопаты, да по заснеженной степи, словно клики большой неведомой птицы, далеко разносится тоскливое, унылое:　

— По пячь! По-о пячь!.

Перед моим лицом мерно колышутся заиндевелые, ссутулившиеся от холода спины и поднятые воротники шинелей с выглядывающими из-за них пилотками.

«Раз-два! Раз-два!» — мысленно отсчитываю я такт, отгоняя думы и как бы усыпляя сознание.

«Звяк! Дзень! Бряк!» — лязгают над головами лопаты.

— По пячь! По-о пячь! По пя-а-чь! — кричит, как плачет, конвойный.

Я начинаю слушать и ощущать озябшими ногами скрип своих сапог: постепенно для меня словно затихают все шумы, скрежеты, лязги — я слышу только тихое, негромкое поскрипывание снега: «Скрип-скрип, скрип-скрип…»　

И вдруг от этого поскрипывания повеяло чем-то мирным, спокойным, радостным. Волной нахлынуло где-то, когда-то давно пережитое, волнующее, счастливое…

Где, когда это было? Вспомнил… О, как давно это было!..

…«Скрип-скрип! Скрип-скрип!»　

Поздним зимним вечером через большой огород по узенькой тропинке, проложенной в глубоком снегу, нас, троих малышей — мал мала меньше — отец несет в баню. Отец приютил нас на своей широкой теплой груди, укутав с головой полами большого черного овчинного тулупа. Нам, малышам, под теплым тулупом на груди у отца, как цыплятам под крыльями у наседки, темно, тепло, уютно, необычно, а поэтому ликующе-радостно.

Веселый хохот, визг, бессвязное бормотанье и лепет младшей сестренки. Приятно пахнет овчиной, остро ощущается теплота отцовского тела.

Прильнув ухом к его груди, слышу мерные, глухие удары сильного, по-видимому, большого сердца: «Тук-тук!»

А там, где-то внизу, в темноте, под ногами отца, как и у меня сейчас, звучит мирно, безмятежно, ласково: «Скрип-скрип! Скрип-скрип! Скрип…»　

…Вдруг все — визг, скрежет снега, лязг железа, крики конвойных — шквалом снова ворвалось мне в уши.

«Отец! В ту войну, двадцать лет назад, тебе было ровно столько же лет, как и мне сейчас, — ты не вернулся, погиб. Неужели и я не вернусь?»　

«Дзень! Звяк! Бряк!»　

— По пячь! По пячь!!..

Оглянувшись назад, вижу ряды хмурых, измученных лиц ушедших в себя людей, ресницы, усы и бороды, как и воротники шинелей, облеплены инеем, глаза потуплены. Иной раз поймаешь вскинутый тебе навстречу, понимающий, сочувственный взгляд товарища и читаешь в нем на свой немой вопрос безмолвный ответ: «Холодно, брат? Плохо?». — «Плохо, товарищ! Холодно, голодно…». — «Держись, друже! То ли было, то ли еще, быть может, будет… Крепись!.. Выдержим мы и эту каторгу…»　

Лимонный восход окрашивается в золотистые тона. Из-за далеких голых перелесков показывается красно-оранжевый край громадного солнца. Весь полыхающий, огненный диск его поднимается над горизонтом.

Торжественный восход солнца вызывает в душе радостные чувства, такие необычайные в нашем положении. О, живуч человек! Ну, что ж, здравствуй, солнце!

Не греет сегодня, светило, твой пламенеющий жар наши измученные, продрогшие тела, но просветляет и согревает он наши души: «Здравствуй, солнце!»　

Дорога, по которой мы идем и которую должны будем очищать от снега, ведет на Полтаву. Конвоир очень словоохотлив и незлоблив. Мы узнаем, что он бывший колбасник, что у него дома осталась большая семья. В организацию Тодта мобилизовали. Он явно хочет добиться хорошего расположения с нашей стороны. Когда мы приходим на место работы, конвоир унылым голосом объясняет нам задание:　

— Очищайте, панове, снег с дороги и кидайте его в сторону. Самое главное, срезайте аккуратно снег у края дороги, чтобы было как по линейке. Можете работать с прохладцей — копошитесь, чтобы не замерзнуть. Но если будет проезжать унтер-офицер, вы меня не подводите — шевелитесь побыстрее, пока не уедет.

Мы очень довольны нашим конвоиром, так как работать на фашистов у нас совсем нет желания: ведь дорога, по сути, — военный объект. Мы проводим время в разговорах с конвойным, в топтании на месте и внимательно следим за дорогой, ведущей к нашему лагерю. А когда вдали показывается кошева с немцем-нацистом (он один раз в день объезжает участки), наш