Элегии для N. - Александр Викторович Иличевский

это тоже некая не смешиваемая с мирозданием тень мира, отброшенная на него самого.

XXXVII

А вот Андрей Белый – молодой совсем и с ницшеанскими пышными усами, мрачный и неразговорчивый. Мы играли с ним в Берлине в каком-то курзале в карты: белое пиво, внизу под верандой по озеру скользили лодки с барышнями, тут же могила Клейста на берегу, окруженная липами… И как раз подходят к нам Клейст с Ходасевичем и садятся играть – причем в преферанс, не знаю, во что именно играл в Берлине Ходасевич, он был картежник, это хорошо известно. А барышни всё скользят, солнце в озере всё слепит, я выигрываю 137 вистов, и Ходасевич мрачнеет, а Клейст уже прилично навеселе и сходил отлить на свою могилку. Так, по-хозяйски, без тени сомнения в том, что у барышень на озере и в курзале никаких по этому поводу вопросов. И тут Андрей Белый поднимает разгорающийся взор от карт и читает: «Была жара. Леса горели. Нудно / Тянулось время. На соседней даче / Кричал петух. Я вышел за калитку. / Там, прислонясь к забору, на скамейке / Дремал бродячий серб, худой и черный. / Серебряный тяжелый крест висел / На груди полуголой. Капли пота / По ней катились. Выше, на заборе, / Сидела обезьяна в красной юбке / И пыльные листы сирени / Жевала жадно…»

И тут Ходасевич: «Ну все, все, Борис Николаевич, достаточно. Война уже идет…»

Клейст: «Да, война. Смотрите, сколько раненых уже перевезли…»

И тут я присмотрелся к этим лодкам на озере, а они все груженные телами тяжелораненых, и никакие это не барышни, а сестры милосердия, и парасольки – это сплетение бинтов и накрахмаленных куколей.

И я тут же стал проигрывать.

Разошлись по нулям.

Я все ждал, когда Клейст спустится к себе в могилку, но тот махнул рукой и пошел по воде к проплывавшей лодке, забрался в нее и пропал.

Все бы ничего, сон как сон. Если б только могила Клейста не находилась через озеро напротив от виллы Марлир, где 20 января 1942 года произошло одно из самых страшных событий в истории человечества.

XXXVIII

Что делать с тонкою тоской – звенящей где-то в области сердца: тонкой, потому что приходится прислушиваться к ней, как к призраку, вдруг шепчущему, – облака на рассвете бегут низко-низко, туман их впитывается горами, солнце на уклоне, и декабрь так похож на самую жизнь с ее причудливостью слабого света и сильной тени. Где-то я читал, что новое поколение анальгетиков будет способно бороться с хандрой. А ведь верно – любая грусть есть осажденный центр боли и наслаждения, так что болеутоляющее способно утишить и утешить. Проблема душевного упадка стала важной в масштабах выживания популяции, вот почему появляются медикаментозные костыли; вот почему существуют религия и культура: все самое лучшее в этом мире создано слабыми грустными людьми. Весельчаки отчасти бесполезны, как трутни: у Метерлинка трутни своего рода рыцари стратосферы – несутся, поднимаются за сильной маткой все выше и выше, стремятся в смертельном соревновании достичь ее, подобно поэту, устремленному к Белой богине. И – ради Дарвина – побеждает сильнейший. Милость же, обращенная к слабому, обладает волшебной сущностью спасения мира в принципе. Взять Кафку – певца слабости и уныния, всесильного абсурда и непреложной необходимости: ведь сколько важного удалось ему сказать об ужасе, и это, сказанное, ставит его в один ряд, например, с Иеремией. Сколько важных проблем было поставлено Кафкой – и ничегошеньки не решено, конечно, но сама по себе формулировка вопроса – уже три четверти спасения. Бедный, бедный Кафка обладал стойкостью пророка: безумие, выраженное в том, чтобы каждое утро просыпаться и понимать, что единственный выход из комнаты – через окно, чтобы возвращаться каждый день из конторы и усаживаться за письменный стол – дорогого стоит для цивилизации. Я бы сказал, что Кафка – это такой библейского уровня писатель, заставивший цивилизацию обратить внимание на разлом в реальности, в адском зиянии которого она преломляется и сущностно, и нравственно. Кафка, в общем-то, жертвенный зачинщик новой этики, к которой всерьез стали прислушиваться только полвека спустя, после явления века двадцатого, ад которого никак не закончится и сейчас. Так что еще мы можем сказать о милости к падшим, помимо того, что слабые должны выжить? Вероятно, все дело в красоте: спасение как таковое недостаточно, спастись надо для красоты – ее лицезрения и, если повезет, сотворения. Культура – это хрустальные костыли человечества. Иными словами, Перголези написал Stabat Mater не только для того, чтобы выжить… От кого-то я слышал легенду о том, что часть архива Кафки затерялась вместе с выжившей в катастрофе родственницей писателя где-то в Иерусалиме. Мне эта история нравится, ибо Кафке самое место в вечном городе, осмысленность которого можно почерпнуть в его текстах ничуть не в меньшей степени, чем в библейском своде.

XXXIX

Я ищу дом посреди мира, но здание выстраивается так: огненная сложность и взрыв углов, лишающий надежды.

Бог тянет нас на привязи воздушных следов от ракет.

Дом, посреди которого растет рожковое дерево, ждет тебя меж двух холмов.

Я вижу в его окна море, в его кроне несколько городов, населенных пчелами и птицами.

Три дома отняло у меня время. Дважды оно отняло у меня море.

Я не обязан сгущать пространство в мед, чтобы существовать.

Некоторые сущности – например, женщины и империи – выглядят привлекательней лишь с определенного расстояния.

Иногда не хватает и трех парсеков.

Дом и пространство отрицают друг друга.

Вот почему не принято приносить ковыль в дом: символ простора есть угроза уюту.

Вот почему фотография – история мгновений – стала искусством: как раз где-то среди долей секунд спрятана вечность.

Мы превратимся когда-нибудь в серию снимков.

Производители фотокамер – строители новых руин.

Дождь свивается нитями вокруг дерева посреди столовой.

Дождь льет безостановочно, поддерживает небеса.

Утраченные дома не способны присниться – вещество сна состоит из разлуки.

Вот почему во сне не остается ничего, кроме возвращения.

Сквозь комнату я смотрю на затихающий ливень.

Становятся слышны голоса птиц, прочистивших горло каплями потопа.

Кому нужна свобода, кроме бездомных?

Однажды я стоял на вершине прибрежного холма, за ним начиналось поле, вдоль прибоя тянулись скалы и над ними дюны.

Свет и воздух словно бы продолжали, наполняли тело.

На одной из фотографий я стоял точно так же у самого моря, наполненный светом и воздухом,