О себе любимом - Питер Устинов

и считали, что мой отец по-прежнему состоит в штате министерства иностранных дел Германии. Мистер Боноут по секрету попросил меня проинформировать отца о происшедшем, чтобы выяснить личность виновника, — оказывается, в «Ивнинг стандард» ему отказались открыть источник утечки информации.

Я решил, что происшедшее не настолько серьезно, чтобы нарушать спокойствие моего отца, так что просто выждал пару недель, а потом явился к мистеру Боноуту и сообщил, что самое тщательное расследование не смогло выявить имя негодяя. Я только мог подтвердить, что германское посольство действительно в ярости.

Мистер Боноут хмыкнул:

— У меня складывается впечатление, что виновник далеко пойдет. Чертовски хитер.

— Да, — серьезно согласился я. — Но все же поощрять подобное не следует, не правда ли, сэр?

— Да, — подтвердил он, но добавил с озорной искрой в глазах: — Но, конечно, некоторые в поощрении и не нуждаются.

Вскоре фон Риббентроп вернулся в Германию, чтобы стать министром иностранных дел, и Рудольф уехал с отцом завершать свою подготовку в качестве завоевателя.

Тем временем для моего отца начались тяжелые времена. Меня взяли из школьного пансиона, и я стал приходящим учеником, потому что так было дешевле. И все-таки я не мог отделаться от неприятного ощущения, что по школьным счетам все равно не платили. Однако школа проявила исключительный такт: мне ни разу не дали почувствовать, что наше безденежье имеет значение. И у моих родителей тоже не было впечатления, будто в их затруднительном положении есть что-то необычное.

Моему отцу предлагали работу, но он нигде не мог удержаться. В какой-то момент он стал художественным обозревателем «Ньюс кроникл», но, памятуя о его бреде из-за маминого мольберта, я не сомневался, что его бескомпромиссно-эпикурейские взгляды там не приживутся. В конце первой недели он с обычными своими шуточками и каламбурами раскритиковал какую-то скульптуру Генри Мура и был страшно изумлен тем, какой скандал это вызвало. Затем его взяли, бухгалтером й театр «Водевиль». Помня о его неспособности помочь мне с домашними заданиями, я не возлагал особых надежд на эту попытку. И действительно, отец опять продержался там только неделю.

Мне было его ужасно жаль: бездеятельность заставляла его чувствовать себя униженным, что выражалось в приступах гнева, перемежавшихся периодами угрюмости. Он возмущался моими отметками и продолжал твердить, как блестяще учился в школе он сам, называя меня лентяем (что было несомненной правдой): Я сделал глупость: выбрал естественнонаучную, а не гуманитарную специализацию, просто потому, что двое или трое моих лучших друзей сделали такой выбор. И вот теперь мне приходилось иметь дело с немыслимым количеством математики, физики и химии.

Физику я не понимал вообще. Мне было не только неясно, но и совершенно неинтересно знать, почему воображаемые колеса, катясь с гипотетического уклона, набирали скорость и.создавали при этом трение. Что до химии, то от одного только едкого запаха лаборатории меня уже начинало тошнить. Кроме того, я страшно боялся пролить себе на руки какое-нибудь вещество с запахом покрепче воды.

Учителя, который вел занятия по химии, звали Ф.О.М. Ирп, почему он и получил прозвище Фоми. Этот человек был настолько погружен в научные абстракции, что частенько тыкал пальцем в пространство между двумя учениками и приказывал «этому мальчику» подойти к нему после урока. Поскольку ему никогда не удавалось указать на кого-то определенного, к нему никто никогда не подходил, тем более что к концу урока он все равно успевал забыть о происшествии. Как-то раз он смешал в пробирке две жидкости. Произошел мощнейший взрыв, он которого в лаборатории разбилось несколько оконных стекол. Когда дым рассеялся, от Фоми не осталось и следа. Он исчез, словно по мановению волшебной палочки. Весь класс громко ахнул: это было нечто среднее между сдавленным смешком и всхлипом ужаса. И тут он медленно поднялся из-под учительского стола: закопченный, опаленный, растрепанный.

— В чем была моя ошибка? Объясните вот Вы, — проговорил он бесстрастно, указывая между мною и моим соседом.

Весь класс с облегчением захохотал.

Фоми даже не улыбнулся.

— Мальчик, вызвавший смех, подойдет ко мне после уроков.

Не стоит и говорить, что к нему никто не подошел — ни я, ни мой сосед.

Поскольку даже тогда учителей не хватало, Фоми должен был преподавать не только химию, но и богословие, которого он практически не знал. Однако он легко обошел эту трудность, которая поставила бы в тупик человека менее изобретательного. Нисколько не смущаясь нашим церковным окружением, Фоми принялся объяснять нам евангельские чудеса с точки зрения науки. Было ясно, что даже если он немного верит в самого Христа, то в его чудеса — явно нет. У меня не осталось в памяти всех подробностей его рассказов, но я помню, как он объяснил превращение воды в вино. По его словам, чтобы одурачить толпу простаков, достаточно было незаметно подсыпать в воду перманганат калия.

Для занятий спортом я записался на теннис — единственную игру, к которой имею склонность, однако мне было отказано из-за того, что кортов на всех желающих не хватало. Вместо этого меня направили на греблю. Я страшно скучал и мерз. И потом, казалось довольно глупым тратить столько усилий на то, чтобы двигаться спиной вперед. Кроме того, человеку с моей комплекцией неуютно сидеть в изготовленной из чего-то вроде обёртки для сигар лодке, — я переливаюсь через борта.

В конце концов я отомстил моим мучителям по время «дружеского» соревнования со второй или третьей восьмеркой из другой школы. Бывший ученик, который подарил школе ту лодку, в которой я греб, ехал на велосипеде по берегу, выкрикивая в мегафон какие-то неразборчивые указания. Ему было за шестьдесят, но он нацепил школьный костюм, чтобы помочь нам своим маловразумительным опытом. Тем временем наши противники постепенно исчезали из вида. Сначала я краем глаза видел всех девятерых соперников, потом — восемь, потом — семь. А под конец осталась только едва заметная смутная струя.

И тут пришел конец моим мукам. Хрупкая скамеечка, на которой я сидел, сорвалась с полозьев и опрокинулась. Я моментально «поймал леща» и, пытаясь справиться с рвущимся у меня из рук веслом, пропорол колесиком скамейки борт. Мы начали тонуть. Нет зрелища более нелепого, чем цепочка из восьми здоровяков с девятым, крошечным, сидящим лицом к ним, плавно уходящая под воду. Находившийся на берегу ветеран, который сильно потратился на лодку, застонал, но поскольку звуки его горя были искажены мегафоном, они получились такими же нелепыми, как и все остальное. Мы беспомощно врезались в борт голландского корабля, стоявшего в Темзе, но его