Блокадные девочки - Виктор Семенович Бакин

небольшой, деревянный. И вот эти ступеньки, ступеньки, ступеньки вверх. От железнодорожного полотна. Много ступенек. А уже солнышко пригревало, погода стояла хорошая. А я — в зимнем пальто и в валенках. Местные люди, понятно, полегче одеты… И вот мама посадила меня посредине этой лестницы — прямо на наши мешки и чемодан. На нашу поклажу. Сама пошла за билетами. Приходит расстроенная: «А билет я только один смогла купить. Больше не дают…»

Что делать? Тут объявили посадку. Поезд был пассажирский, но старого образца. Словно фанерный. Только в кино про старые времена можно такой увидеть… Как посадку объявили, так все и рванули к вагонам. Кто в двери ломится, кто еще как… Мама говорит: «Так мы с тобой никуда не сможем пробиться. Что-то надо делать?..» А первое окно от двери почему-то было приоткрыто. Мама и командует: «Давай-ка лезь…» Подсадила меня на плечо, я и залезла в вагон. Мешочки какие-то у нее взяла. А она с чемоданом пошла уже через нормальные двери. Через основной вход… Устроились мы с ней на первой скамейке. А потом думаем: а как же дальше, один же билет? Как быть-то? Контролеры же ходят, проверяют билеты. Вот мама и советует: «Придется тебе, Дина, под лавку лезть. Там схорониться…» Я под лавку залезла, меня мешками прикрыли. Незаметно… А на скамьях тесно, люди плотно друг к дружке сидят. И тут контролер. Но ничего — обошлось. Меня никто не выдал…

Так доехали до города Горького. Там ночевали. Паек получили — хлеб, колбаска. И я запомнила: вокзал там большой, здание солидное, но внутрь все равно не попасть. Народу много. И мы устроились в каком-то углу. Смотрю я по сторонам и невольно замечаю. Там — подросток, и там — мальчишка. И еще, и еще. Беспризорные это дети. И они по ночам промышляют. Вот смотрят внимательно — что у кого есть. Пощупают даже твой мешок. И если приглянется, утянут при удаче… Кое-как мы там все же до утра дотянули. А билетов и в Горьком нет. Как быть? Пошла мама на разведку по путям. И нашла в тупике товарный состав. Почти пустой. С кем-то даже переговорила. Оказалось состав следует в южном направлении, в сторону Сталинграда. Что нам и надо… Похватали мы свои вещи и поспешили к тому составу. Вновь безбилетники…

«…Детство блокадное — Горькое, слезное — Мне не забыть никогда. В годы осадные Стала я взрослою — Детство ушло навсегда…»

Лето 42-го

— Сталинград проезжали — война его еще не коснулась. Небольшой провинциальный городок, выглядел неброско. Дома одноэтажные, за заборчиками. Красивые палисадники, фруктовые деревья — это запомнилось. Впрочем мы далеко от вокзала не ходили — приземлились у какого-то штакетника. И нас по эвакоудостоверениям накормили борщом. Под открытым небом. Усадили за стол длинный-длинный, и белая скатерть на нем. И настоящий борщ! О, мама сразу почувствовала близость родины.

А уже лето, солнышко вовсю жаркое. А я в зимнем пальто да в валенках. На голове пуховый платок, концы на перекресток, на спине узелок. Тут только мы немножко разделись. Мама в мешке раскопала мои ботиночки. И я наконец-то вылезла из валенок.

Доехали до станции Тихорецкая, следом — Армавир. И я снова на вокзале на карауле, а мама пошла к сестре, к тете Марусе, которая жила на набережной.

Встреча была трогательная.

Побыли у тети Маруси несколько дней и переехали в станицу. К дяде Трофиму.

Тетя Маруся жила одна с двумя детьми, муж на фронте. Работала на консервном заводе — варщицей варенья и халвы. Комната у нее была одна — тесновато. Как-то не хотелось ее стеснять. А в станице свободно, просторно — туда и поехали.

Трофим Филиппович — мамин брат, мой дядя, я его звала — дядя Троша. Он был на фронте с первых дней войны. Но вскоре его ранило в правую руку — лишился пальцев. От ладони по сути ничего не осталось. Как небоеспособного, его демобилизовали. Он вернулся домой, стал работать на лошадях в колхозе. И все делал левой рукой. И с лошадьми управлялся, и мешки таскал. Я даже удивлялась, как это одной рукой он все-все делает.

Когда мы приехали — радовались. Фрукты, продукты — все есть, Пшеница поспевает, время уборки подходит. Но как-то тревожно, очень тревожно.

И так уж случилось, что из эвакуации мы с мамой попали в оккупацию.

Немцы пришли

— Непрерывные бои все ближе и ближе подходили к станице. Вечером все население выходило на высокий бугор — алый горизонт просто пылал. И уханье, гул нескончаемый. И такая тревога в душах.

Начальники колхозные все давно разъехались. Остались в основном женщины, старики да дети — растерянные беспризорные люди.

До Армавира 60 километров — немцы уже там. И в станице тишина — томительное ожидание чего-то страшного. И все знают, все чувствуют — вот– вот этот момент настанет.

Так получилось, что боев за Ереминскую или в ближайшей округе не было — станица оказалась брошена. Никаких частей, никаких военных мы не видели. Только вдалеке построчит пулемет — и опять тишина. И эта тишина еще больше пугала.

И вот однажды. Не особо раннее утро — и вдруг слух по станице: немцы! Немцы! Немцы!.. А мы же малышня — девчонки, мальчишки — нам же интересно. А у меня уже появились здесь новые подружки. Ленинградцы — люди общительные. Вот и я быстро находила контакт с местными ребятишками. И вот одна девчонка предложила: «Пойдем смотреть. На большую дорогу. Поднимемся на бугорчик — там хороший обзор…»

Я была в красном платье. Тут мама меня увидела: «Да ты куда? Да ты что?!» И хвать меня за шкирку. Ой! Я никогда прежде такой сердитой маму не видела. А она: «Иди в кухню, полезай в погреб и сиди там. И чтоб я тебя не видела…»

Вот так в станице Ереминской появились немцы.

Проехали на машинах, на мотоциклах. Ну, как в фильмах показывают. Вот так они вкатились в станицу. И начали наводить порядки.

Это сразу почувствовалось. Если кто-то не успел уехать — забирали. Мы тоже боялись, что и нас выдадут. Мы же не свои, не станичники. Хотя мама родом из этой станицы, и подруг у нее здесь много. Может именно это нас и спасло. А всех чужих, приезжих и особенно евреев забирали и увозили. Потом их расстреливали. Позднее, уже когда немцев прогнали, мне дядя Трофим показывал, когда с ним ездила на лошадях, под станицей Советской… там был тот же Бабий яр. В балке евреев заставляли рыть себе могилы, а потом их расстреливали. Здесь даже земля шевелилась…

В оккупации

— Жить стало