Нина Берберова - Александр Блок и его время

Сводная сестра Ангелина, милая, очаровательная девушка, переселилась в Петербург. Во время войны она умрет от туберкулеза. Воспоминания об отце, которого Блок почти не знал при жизни, не покидают его. Студенты Варшавского юридического факультета создали настоящий культ своего профессора, и Блок был изумлен и счастлив, слыша, как молодые люди с жаром и восхищением говорили о покойном ученом. Стараниями студентов вышел в свет сборник его последних произведений, потом — другой; эти знаки признания и любви живо трогали Блока.

Появились свободные деньги, и было решено перестроить шахматовский дом, прикупить скотину, сменить управляющего. Шахматово — это его святыня, она не должна исчезнуть, должна сохраниться навек, и хотя теперь ему здесь скучно, он не желает, чтобы тут воцарилось запустение. Мать и тетка каждое лето проводили в Шахматове. Состояние Александры Андреевны становилось все хуже, эпилептические припадки учащались. Пребывание в лечебнице дало временное облегчение, но она относилась ко всем, особенно к Любови Дмитриевне, с болезненной мнительностью. Жизнь с нею стала невыносимой.

Блок окружил ее нежным вниманием и заботой. Он часто ей писал, держал ее в курсе литературной и политической жизни, рассказывал о своих встречах с женщинами:

«Мама, ко мне вчера пришла Гильда[32]. Меня не было дома, и она просила меня прийти туда, куда она назначит. Я пошел с чувством скуки, но и с волнением. Мы провели с ней весь вчерашний вечер и весь сегодняшний день. Она приехала специально ко мне в Петербург, зная мои стихи. Она писала мне еще в прошлом году иронические письма, очень умные, но совсем не свои. Ей 20 лет, она очень живая, красивая (внешне и внутренне) и естественная. Во всем до мелочей, даже в костюме — совершенно похожа на Гильду и говорит все, как должна говорить Гильда. Мы катались, гуляли в городе и за городом, сидели на вокзалах и в кафе. Сегодня она уехала в Москву…»

И в другом письме:

«В субботу я поехал в Парголово, но не доехал; остался в Озерках на цыганском концерте, почувствовав, что здесь — судьба. И действительно, оказалось так. Цыганка, которая пела о множестве миров, потом говорила мне необыкновенные вещи, потом — под проливным дождем в сумерках ночи на платформе — сверкнула длинными пальцами в броне из острых колец, а вчера обернулась кровавой зарей („стихотворение“)».

Он посылает ей книги и журналы, старается облегчить ее жизнь, успокоить вечно расстроенные нервы. Но Александра Андреевна уже не владеет собой; она создает вокруг себя тяжелую, невыносимую атмосферу, и, когда приезжает в Петербург, начинаются бесконечные ссоры с Любовью Дмитриевной, которую она упрекает в беспечности, легкомыслии, любви к театру. Но прежде всего она не в силах смириться с любовью Блока к жене, с жизненной и постоянно растущей потребностью в ней, тогда как его влечения или страстные влюбленности в других женщин кажутся ей естественными. Присутствие преждевременно состарившейся матери, угрюмой, нервной, угнетает Блока и раздражает Любовь Дмитриевну.

Теперь в Шахматове все перестроено, но Блок и Любовь Дмитриевна мечтают о путешествии в Европу; они хотят побывать во Франции, Бельгии и Голландии. Они проводят месяц в Абервраке, потом приезжают в Париж.

Блок охвачен неясными и противоречивыми чувствами еще сильнее, чем в 1909 году в Италии. Да, видеть «эти древние камни», «приветствовать руины» — прекрасно и трогательно. Но Европа — не только музей, где прогуливаются туристы. Жизнь грохочет в ней, и что за страшная жизнь! Крупп наращивает вооружения; французы думают лишь о том, как отыграться, в Португалии и Италии — землетрясения; влияние Америки все больше сказывается на вкусах и нравах, и это напоминает ухаживания юного боксера за старой аристократкой. Рабочий класс доведен до полной нищеты, а беззаботность верхушки ничуть не меньше, чем в проклятом и дорогом отечестве. Быстрое развитие синематографа, автомобилизма, авиации кажется ему предвестием ужасной катастрофы — войны, упадка культуры? — он даже не может в точности сказать, чего именно. Воздух пахнет войной, и Блоку кажется, что она неминуема; Европа готова сражаться.

«Несмотря на то, что мы живем в Бретани и видим жизнь, хотя и шумную, но местную, все-таки это — Европа, и мировая жизнь чувствуется здесь гораздо сильнее и острее, чем в России [отчасти благодаря талантливости, меткости и обилию газет (при свободе печати), отчасти благодаря тому, что в каждом углу Европы уже человек висит над самым краем бездны („и рвет укроп — ужасное занятье!“ — как говорит Эдгар, водя слепого Глостера по полю)[33] и лихорадочно изо всех сил живет „в поте лица“]. „Жизнь — страшное чудовище, счастлив человек, который может, наконец, спокойно протянуться в могиле“, так я слышу голос Европы и никакая работа и никакое веселье не может заглушить его. Здесь ясна вся чудовищная бессмыслица, до которой дошла цивилизация, ее подчеркивают напряженные лица и богатых и бедных, шныряние автомобилей, лишенные всякого внутреннего смысла, и пресса — продажная, талантливая, свободная и голосистая…

…Все силы (Англии) идут на держание в кулаке колоний и на постройку „супердредноутов“. <…> Вильгельм ищет войны… французы поминают лихом Наполеона III и собираются „mourir pour la patrie“[34]. Все это вместе напоминает оглушительную и усталую ярмарку…»

Несколько раз он посещает Лувр. Но ему не удается посмотреть «Джоконду» — ее только что похитили.

«В Лувре — глубокое запустение. <…> Печальный, заброшенный Лувр — место для того, чтобы приходить плакать и размышлять о том, что бюджет морского и военного министерства растет каждый год, а бюджет Лувра остается прежним уже 60 лет. Первая причина (и единственная) кражи Джоконды — дредноуты».

Возлюбленное отечество, как всегда, встречает его жандармами и хмурым небом. В поезде всю ночь он слышит тревожные, жуткие разговоры, каких за границей никто не ведет.

«Сразу родина показала свое и свиное и божественное лицо… Вот и Россия: дождик, пашни, чахлые кусты. Одинокий стражник с ружьем за плечами едет верхом по пашне…»

Глава XVI

Из первого путешествия в Европу Блок привез «Итальянские стихи», из второго — любовь к старым бретонским легендам, интерес к средним векам и замысел поэмы, которая позднее выльется в драму «Роза и Крест».

В его стихах не осталось никакой мистики. С 1905 года начинается реакция против «неясного», «неопределенного», «зыбкого». За пять лет Блок победил «проклятие абстрактного», чему способствовал кризис символизма. Он открывает реальность — не реальность Вячеслава Иванова, но совершенно простую, непосредственную, ту, что он видит в своей стране и в мире, и она оказывает на него жестокое, но благотворное воздействие.