Иван Дроздов - Разведенные мосты

— Ну, вот, — заговорил я упавшим голосом. — И вам подавай принца. А я уж было хотел вам предложить руку и сердце.

— И что же? Что же вам мешает?

— Но какой же я принц?

— А вы, что же, думали, что принц в моём понятии — это двадцатилетний парень, строен, красив, да ещё и чемпион по боксу?.. Для меня принц — человек серьёзный, постарше меня, и обязательно такой, с которым мне было бы интересно.

О главном, о моей материальной несостоятельности, я решил не говорить. Будь что будет! Остановился, сказал:

— А я хоть немного похож на принца в вашем представлении?

— Вполне! — сказала она и засмеялась.

— Нет, вы скажите серьёзно. Если уж говорить начистоту, я и приехал в Питер только затем, чтобы услышать от вас ответ на этот вопрос. Не стану произносить высоких слов «Люблю! Схожу с ума!..» и так далее, но скажу откровенно: из всех женщин, которых я знаю, нравитесь мне только вы. Ну?.. Пойдёте за меня замуж?

— Попробую, — ответила она не задумываясь.

Я взял её руку и поцеловал.

Люция Павловна оформила отпуск на три месяца, и мы поехали в Москву.

Первое, что мы сделали в столице, встали на очередь в ЗАГС для закрепления нашего союза. Несколько дней пожили на квартире, теперь нашей общей семейной. Дочери Светлане я не звонил; знал, что она с детьми и с мужем приедет в пятницу на дачу, и мы решили поехать туда с Люцией Павловной.

Вечером нам позвонил профессор Степан Михайлович Жданов, знакомый нам с Люшей по Союзу борьбы за трезвость. Сказал, что недавно в Москве возродилась старейшая в славянском мире Греко-Латинская академия. Теперь она называлась Международная славянская. От имени только что избранного президиума Степан Михайлович предложил мне подать заявление на соискание члена академии и обещал поддержку при избрании. В первую минуту я не знал, что и ответить. Спросил:

— А много ли писателей будет принято в эту академию?

— Для начала предполагается принять человек восемь.

— Я полагаю, это будут самые маститые писатели?

— Да, конечно. На первом же заседании президиума решено проявлять большую строгость при отборе кандидатов.

— Степан Михайлович, дорогой, я не считаю себя маститым и потому не могу писать заявления. Замечу вам кстати, что я и вообще не пишу заявлений, в которых автоматически содержится самооценка: я, мол, достойный, а потому примите. По этой причине я хотя и работаю четверть века в литературе, напечатал много рассказов и повестей, и даже три романа, и кончил литературный институт, но в Союзе писателей не состою. Прежде в России было Общество любителей словесности и туда достойных литераторов приглашали, а Иван Гончаров, например, получив такое приглашение, поблагодарил отцов общества и написал им примерно следующее: благодарю вас за лестное приглашение, но я ещё не создал столь значительных произведений, которые бы позволили мне занять место среди высокочтимых членов вашего общества. Я, конечно, не стану выражаться так витиевато, но скажу честно: протискиваться в тесный ряд маститых, да ещё писать заявление, мне бы не хотелось.

Степан Михайлович, добрый человек, долго уговаривал меня, сделал короткий, но лестный анализ моим романам, особенно «Подземному меридиану», но я проявил твёрдость и остался при своих интересах.

Весь мой разговор с профессором Ждановым слушала Люция Павловна, и, когда я положил трубку, она смотрела на меня с удивлением и сказала:

— И ты всерьёз полагаешь, что поступил правильно?

— Думаю, да, это был единственно верный ход. Представил, как они будут обсуждать мою кандидатуру, сравнивать с другими писателями, анализировать мои романы… Нет, я этого не желаю.

— Надо было выяснить, кто президент академии, кто его вице-президенты, учёный секретарь… И вообще: не надо торопиться. Я знаю профессора Жданова, завтра с ним поговорю.

Я испугался; и не столько того, что Люша поговорит с профессором Ждановым, сколько её вмешательства в мои сугубо личные дела. Покойная Надежда этого не делала и, может быть, потому между нами всегда сохранялся лад и мир; семья для меня была тихой гаванью, где я отдыхал от своих нелёгких трудов, а тут… первый эпизод и её жёсткая позиция: «поговорю с профессором».

Однако не возразил своей новой, ещё не вполне узаконенной супруге. А она, между тем, изучала мою трудовую книжку, делала какие-то выписки и вдруг сказала:

— А почему у тебя такая маленькая пенсия?

— Признаться, я не хлопотал о ней, а пришёл в собес, и там мне написали: сто двадцать рублей. И сказали: «Это самое большее, что можем предложить».

— Ну, это мы всё проверим и подсчитаем заново. У вас были гонорары, да и зарплату, как я понимаю, вы получали немалую. Это даже очень странно, что вам начислили такую пенсию.

В её словах я слышал хватку администратора и спросил:

— Кстати, а почему вы ушли из музея?

— Там маленькие ставки, а мне скоро выходить на пенсию. На новой работе платят больше. С этой новой зарплаты мне и начислят пенсию.

Но вот мы рано утром поехали на дачу. Сидели у окна вагона, и мимо нас проплывали станции северной железной дороги: Мытищи, Пушкино, Строитель, Абрамцево…

Люция Павловна никогда не ездила по этой дороге и с интересом рассматривала строения, посёлки, речки, озёра, рощи и аллеи. Я мимо этих мест ездил больше тридцати лет, но каждый раз они поражали меня щедростью и новизной красок. Много в своей жизни я изъездил и исходил дорог, излазил сотни километров кавказских гор, долин и ущелий, и по Европе с боями и без боёв шёл и ехал на машинах до Будапешта… Много есть на свете красивых мест, но ставшее мне родным Подмосковье ни с чем нельзя сравнить. Недаром же питерский человек Соловьёв-Седой, поражённый величием природы Подмосковья, и песню о наших краях сложил такую, что покорила она весь мир, и даже в Японии, как я сам убедился, стала родной, национальной. Эти знаменитые «Подмосковные вечера», — кто их не знает?..

Посёлок Семхоз раскинул свои дома от бывшей в прошлом веке литературной «столицы» Абрамцево до столицы православного мира Троице-Сергиева посада. И хотя имя нашего посёлка не назовёшь поэтичным, но живут тут двадцать писателей, и пять из них поэты: Кобзев, Фирсов, Поделков, Серебряков, Сорокин.

Двадцать литераторов — это немного, если учесть, что в дачном посёлке Переделкино живёт несколько сот поэтов и писателей. Но там живут преимущественно евреи, а у нас русские. И, может быть, потому переделкинцы презрительно говорят о нас: «На том берегу». Да уж, это верно. Берег у нас другой, и творчество другое; недаром же и прислонились мы к золотым куполам главных храмов России, и едва ли не каждый день бываем на святом клочке земли русской, где шестьсот с лишним лет назад на крохотном озере сладил себе скит великий заступник Отечества Сергий Радонежский.