Годы привередливые. Записки геронтолога - Владимир Николаевич Анисимов

Ознакомительный фрагмент

На следующее лето так сложилось, что по графику я должен был идти в отпуск раньше моих товарищей по строительной бригаде. Да и состав команды понемногу менялся, кто-то не мог поехать по семейным обстоятельствам, у кого-то отпуск был в другое время. Короче, я полетел в Хабаровск за четыре дня до прилета основной группы – заключать договор с СМУ Крайрыболовпотребсоюза, где нас уже хорошо знали и ценили. Объект предложили там же, в Лермонтовке: построить очистные сооружения для склада и холодильника и ещё один двухэтажный корпус для комплекса конторы. Очистные сооружения – объект технически сложный, но и стоили они неплохо, а в инженерной квалификации своих товарищей по бригаде я не сомневался.

Заключение договора было делом недолгим – обе высокодоговоривающиеся стороны хорошо знали друг друга. У меня оставалось целых два совершенно свободных дня до прилета всей команды. Я решил съездить на станцию Болонь, которая находилась в трёх часах езды от Николаевска-на-Амуре. В Болони жила в то время моя однокурсница по медучилищу Надя Бережкова. Когда отца в 1960 году демобилизовали, мы вернулись в Ленинград из Хабаровска. Я успел окончить 1-й курс медучилища в Хабаровске и перед отъездом передал свои полномочия старосты исторического кружка милой девушке Наде из нашей группы. Потом была переписка, я посылал какие-то книги, альбомы по Ленинграду, но мы не виделись много лет. Из Надиных писем я знал, что она успела трижды побывать замужем, имела четверых детей, работала фельдшером в Оймяконе, где полюс холода, а теперь вот работает фельдшером леспромхоза в Болони, что на берегу могучего Амура. Я брел по проспекту Карла Маркса – главной улице Хабаровска. На глаза попались городские железнодорожные кассы. Я остановился у большого расписания поездов. Совгаванский поезд из Хабаровска уходил вечером, прибывал в Болонь в шесть утра, а встречный из Советской Гавани проходил в 24.00. Ночевать мне было негде, и я совершенно спонтанно решил смотаться в Болонь навестить Надежду. «Вот удивится», – подумал я. Билет на поезд стоил сущие копейки. И вот уже в 6.00 поезд тормозит у будки с надписью «Станция Болонь». Стоянка – одна минута. С поезда сошел только я. На платформе стояла какая-то толстая тётка в очках, явно ожидая кого-то. Меня никто не должен был встречать, я ехал сюрпризом. Думал, посижу на станции, затем найду фельдшерский пункт, спрошу, где живет фельдшер Надя Бережкова, дальше мои планы не простирались. Женщина подошла ко мне, близоруко всматриваясь в мое лицо, и неожиданно спросила удивленно: «Володя? Анисимов?»

Это была Надя. Она встречала брата, который должен был приехать этим поездом, но почему-то не приехал. В результате встретила неожиданно меня, и что особенно удивительно – узнала во мне своего товарища по группе, с которым не виделась двенадцать лет! Тогда я был низкорослым (всего 160 см) щуплым четырнадцатилетним мальчишкой, а теперь перед ней стоял достаточно рослый (175 см) нехилый двадцатишестилетний взрослый мужчина. Мы пошли в медпункт – Надя дежурила там до восьми утра, затем была свободна. Потом пришла смена – молоденькая медсестричка. Мы пошли к Наде домой. Многие дома в Болони были построены пленными японцами и имели характерные крыши с загнутыми вверх краями. Я такие видел только в кино и – через много лет – в Японии, когда летал на конференцию в Киото. Мы шли по деревянным тротуарам, которые скрипели и иногда раскачивались под ногами. Я обратил внимание на то, что все встреченные первыми кланялись и уважительно говорили: «Здравствуйте, Надежда Григорьевна!» Пришли домой. Родители Надежды сказали, что тоже меня узнали – как-то они приезжали навестить Надю в Хабаровск, где мы и познакомились. Дядя Гриша – инвалид войны, потерявший на её дорогах ногу, работал бухгалтером, тётя Дуся хозяйничала и присматривала за выводком Надиных детей. Я спросил, где муж, на что получил ответ: «Там, где и должен быть, – в тюрьме». Оказывается, он по пьянке приревновал Надю к кому-то и пырнул её ножом в живот. Ее успели довезти в кабине тепловоза до больницы в Николаевске и прооперировали. К счастью, серьезных повреждений не оказалось, и дети, чуть было не лишившись матери, лишились на несколько лет отца. Я этого всего не знал, Надя не писала об этой стороне своей бурной жизни. «Ну, Володя, ты с дороги, будем завтракать».

На столе появилась квашеная капуста, соленые огурцы и грибы, жареная рыба и четверть зеленого стекла, из которой дядя Гриша налил почти до краёв четыре граненых стакана. «Ну, за встречу!» – сказал хозяин дома и в один приём втянул в себя стакан самогона. Его примеру последовали тётя Дуся и Надежда. Мне пришлось не ударить в грязь лицом и опрокинуть в себя обжигающую жидкость с тошнотворным запахом.

– Ништо, – сказал дядя Гриша, – мы его гоним из чесского сахара.

– Чехословацкого, – поправила отца Надя. – Вот смотри, он тростниковый, поэтому и запах.

Надя пододвинула ко мне картонную коробку с прессованными кубиками сахара, на которой по-испански было написано, что он сделан на Кубе.

– А нашего сахару сейчас не завозят.

Почему его называют чешским, я так и не понял – может, это были чудеса экономики СЭВ (Совета экономической взаимопомощи), объединявшего страны социалистического лагеря.

После завтрака меня положили на веранде отдохнуть. Проснувшись часа через три, я узнал, что сосед дяди Гриши, узнав, что у Надежды гость, врач из самого Ленинграда, завел моторку, отъехал в свое заветное место и наловил ведро отменных карасей к обеду. Тетя Дуся хлопотала на кухне. Внутренний голос мне подсказал, что в обед меня ждёт еще стакан дистиллята, полученного при брожении тростникового плода кубино-чешско-советской дружбы, который я при всем моем восхищении Фиделем не в силах буду влить в свой организм. Надя предложила мне пройтись по деревне, все сообщение в которой было либо по воде на лодках со стационарными моторами, либо по мосткам и деревянным тротуарам. Почти японская церемония раскланивания с Надеждой Григорьевной повторялась с каждым новым встречным, что убедило меня в том, что авторитет медработника как никогда высок в нашей стране, причем его степень намного выше в провинции, чем в столичных городах. На фоне необычных для русского села домов с загнутыми вверх краями крыш это выглядело даже как-то вполне естественно. Неожиданно мы увидели небольшой домик с большой надписью «Магазин». Внутренний голос велел мне заглянуть туда. На полках стояли банки кильки в томате, пачки тростникового кубино-чешского сахара, кирпичи очень темного хлеба местной выпечки и – о радость! – стройный ряд бутылок с зелеными «бескозырками» и надписью «Водка московская». Я попросил посмотреть на