И малые звезды могут светить ярко - Римма Петровна Гашицкая

путешествии по морю на колесном пароходе, царь брал с собой и Айвазовского. Стоя на кожухе пароходного колеса, царь кричал Айвазовскому, стоящему на другом колесе:– «Айвазовский! Я царь земли. а ты царь моря»!

Рядом с мастерской Айвазовского была комната, где Лемох с товарищами при помощи губки покрывали лист ватманской бумаги разведенной тушью или сепией. На бумаге образовывались пятна неопределенных очертаний. Тогда Айвазовский резал бумагу на небольшие кусочки, подрисовывал пятна, и получались морские пейзажики с тучами и волнами. Вставленные в рамку он преподносил их каждому важному лицу, посетившему его мастерскую. А «лицо», польщенное вниманием считало своим долгом приобрести потом у Айвазовского какую- либо картину за сотни, а иногда и за тысячу рублей

ЛЕМОХ

Существование Лемоха сильно отравляла его мнительность, опасение всяких случайностей, от которых он укрывался как в футляр. Вычитал в газете как во время дождя отвалился размокший карниз и чуть не убил прохожего, поэтому в сырую погоду он не ходил по тротуару, а скользил посреди улицы. Извозчика не брал так как от лошадей можно было заразиться сапой, и к тому же на извозчиках полиция отвозит больных. Брился у одного, отличавшегося особой чистоплотностью парикмахера, и когда тот пожаловался, что жена заболела тифом. Лемох схватил шубу, шапку и с одной бритой щекой, а другой только намыленной побежал по улице домой делать дезинфекцию.

КОРИН и ПОЗДНЕЕВ

В Троице- Сергиевской лавре работали, выколачивали рубли Корин и Позднеев. Первому деньги нужны были для поездки за границу, а второму для учебы в Академии. Когда работы над иконостасом были закончены, приехал метрополит на его освещение. С вечера была отслужена всенощная, метрополит удалился в свои покои, а приезжее из Москвы духовенство было приглашено монастырем на скромную вечернюю трапезу, туда же пригласили Коринева и Позднеева. Трапеза началась. За столами сидели со строгими лицами длиннобородые протоиереи, протодиаконы, инодиаконы и старшая монастырская братия. Подавались различные закуски, грибные соленья, маринады, пироги с вязигой, растягаи, уха, рыба отварная, жареная, пироги сладкие, меда сотовые и жидкие и прочая съедобная всякая всячина в неизмеримом количестве. По разрешении вина и елоя стояли и кувшины, графины и бутылки с квасами, наливками, винами. Сначала все стоя пели тропари, затем садились, выпивали каждый по своему вкусу и потребностям, крякали, стучали вилками и ножами и с громким присвистом и прихрюкиванием втягивали в себя с ложек горячую уху. Постепенно лица их потели и прояснялись. А когда появились на столе старые, потаенные бутылочки с напитками «утоли мои печали», пение тропарей перешло на застольную песню:» Подноси сосед соседу- сосед любит пить вино!»

Песня эта нравилась Кориневу, он тоже не избегал соседства. Позднеев завел дружбу со своим соседом, он оказался большим любителем колокольного звона. Митрополит, до которого доносились шум и пени прислал узнать, что происходит. Ему ответили, что собрались святые отцы и готовятся к спевке к божественной литургии. Шум и гам продолжались. Одни пели» Чарочка моя серебряная» Корин, подперев голову обеими руками, гудел басом: «Мой костер в тумане светит». Сосед Позднеева выразил желание ударить в большой колокол на соборной колокольне. Снова пришел от митрополита посланный, принес отцам благословение на покой и просил помолчать, так как владыка не может от шума заснуть. Все было притихли, а в это время на колокольне – в полуночи загудело на всю округу: «Бум!…Бум!….Бум!..». О том, что произошло от этого набата в монастыре, помалкивали.

МАКСИМОВ и МЕРИНОВ

Художники Максимов и Меринов как то летом поехали на этюды в Вологодскую губернию, где у товарища был знакомый фельдшер. Максимов как то написал картину из русского быта, и знакомый студент выпросил ее, но семидесяти рублей у него не оказалось, и он предложил тридцать, а на остальную суммуполный костюм, сорочку, ботинки и шляпу-цилиндр. Надел я впервые в жизни крахмальную сорочку, сюртук, начистил ботинки, а на голову насадил цилиндр. Глянул в зеркало- ну прямо Евгений Онегин, хоть картину пиши. Подхожу к парадной двери Академии, швейцар открывает дверь, бросается услужить барину, хоть тросточку повесить на вешалку, а потом смотрит на меня разинув рот: «Максимыч, да это ты?» – разражается таким смехом, что из канцелярии выбежали узнать, в чем дело. Поворачивают меня во все стороны, щупают, сбежалась, кажется, вся Академия. Ну, словом, была потеха, и такой гром хохота, какого Академия, сколько стоит, вероятно, не слыхивала. Вот этот костюм и послужил мне большую службу.

Поселились мы в деревне и питались не плохо, масла и молока было вдоволь, у фельдшера две коровы паслись. Одежонка у нас была скудная, ходили в летних рубахах, которые сами и стирали. Пойдем бывало на речку, снимем с себя все до последнего, постираем и повесим на дерево сушить, а сами купаемся, пока платье наше сохнет. Помнем его потом, потянем и опять на себя. Однажды только мы влезли в воду смотрим- на дороге невдалеке коляска катит, барыни под зонтиками и с кучером, лакей в ливрее. Коляска остановилась, и в нашу сторону лакей бежит. Сидим по шею в воде, ждем что будет. Подбегает лакей и спрашивает, кто мы такие будем. А мы тоже задаем вопрос: «а по какой это надобности?» – графиня, говорит лакей- приказала о вас справиться». Товарищ как услыхал слово «графиня», так даже с головой в воду нырнул, а я отвечаю:»скажите графине, что мы художники из Санкт-Петербурга и работаем здесь на этюдах. Побежал лакей к графине и тут же возвращается. «Графиня приказала-говорит, – просить вас пожаловать к ней. завтра в воскресенье в двенадцать часов на завтрак». Мы даже забыли спросить куда надо придти. Рассказали все хозяину и он объяснил, что в четырех верстах отсюда есть старинная графская усадьба, куда на лето приезжает вдова француженка с племянницей и компаньонками. И тут встал вопрос, а во что же нам одеться. В наших сорочках нельзя было показываться в графском обществе, а костюм городской был у меня один. Решили ходить по очереди в моем костюме. Предложил товарищу Тит Титычу Меринову пойти первым. Нарядил его в свой наряд, как к венцу, шляпы не дал, посоветовал почаще платком от жары обмахиваться и говорить, что по этой причине он и головного убора не носит

Приходит Тит к вечеру, сам не свой, рассказывает чудеса. Дом – дворец, паркет, лакеи, горничные. Сама графиня почти не говорит по русски, но три компаньонки трещат безостановочно и переводят ее слова. Среди недели пошел уже и я в графскую усадьбу с цилиндром в руке и с тросточкой. Спросили про Тита и я ответил, что у него зубы разболелись.

Через три дня пошел снова Тит