Дневник русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

руках», – подумала я и, не говоря ни слова, быстро подошла к трюмо, вынула большую черную фетровую шляпу с широкими полями à la Rembrandt, надела и медленно повернулась к нему. Я знаю – это так ко мне идет, что его артистическое чутье не должно было устоять.

Danet действительно терял голову.

– О, как вы хороши!.. картина! Если вас одеть в пеплум и так, с распущенными волосами, а я буду одет римлянином – да ведь это чудно хорошо будет! Произвели бы такой эффект! Слушайте, – мы поедем вместе на бал интернов, я сегодня же нарисую для вас костюм, а дома, у нас, его сошьют.

Я нарочно молчала.

– Хотите? Я готов сделать для вас все, все, только бы вы позволили видеть себя такой… Что за волосы! я никогда таких не видывал… Что ж вы молчите? Так едем вместе на бал, да? Ведь это такое интересное зрелище! Это нужно увидеть хотя бы раз в жизни.

– По-е-дем… – с расстановкой проговорила я и, медленно подняв глаза, окинула его взглядом, в котором он мог прочесть, что хотел.

Он с жаром поцеловал мою руку.

– Теперь давайте чай пить, русский чай, с лимоном. Вы никогда еще не пили? Так вот, попробуйте…

И, сняв шляпу, занялась хозяйством. Вся душа моя так радовалась… Я увижу его на балу интернов! Я увижу его!

И я кокетничала с Danet и позволяла ему целовать мои волосы. Ведь только через него я и могла попасть на этот бал, и чем больше он увлекался мной, тем вернее было то, что он сделает все, и этого только мне и было нужно.

7 декабря, суббота

Вчера достала для Декурсель письмо к редактору газеты «Разум». Та пошла, но редактор ничего для нее сделать не мог, дал ей тоже два-три адреса. Она везде была, все сочувствуют, и все ничего не могут сделать, всем некогда. Я уже совсем было пришла в отчаяние, и даже приход Danet с рисунками костюма и образчиками фланели не мог обрадовать меня.

Звонок… Я расслышала в прихожей голос Бертье:

– Мадемуазель… она дома? – И, поскорее схватив со стола образчики фланели и рисунок, сунула все это в карманы Danet.

В комнату влетел сияющий Андрэ.

– Я устроил ваше дело! нашел учителя! согласен за двадцать франков в месяц давать два раза в неделю уроки по древним языкам и поправлять французские сочинения. Это мой бывший преподаватель, превосходный педагог. Вот его адрес. Пишите поскорее…

– Да неужели правда?! правда?! – И только присутствие Danet удержало меня броситься на шею Андрэ, и я ограничилась тем, что протянула ему обе руки:

– Не знаю, как вас и благодарить!

Андрэ видел, что он не один, и поэтому не хотел остаться ни на минуту.

– Я только забежал вам сказать, спешу в библиотеку. До свидания!

Он пожал руку Danet; я пошла проводить его в коридор.

– Для вас, для вас! – шептал он, обнимая меня. – Паж исполнил поручение крестной… теперь – награда.

Я чувствовала, как в темноте коридора блестели его глаза, и, взяв его голову, поцеловала беззвучным долгим поцелуем, чтобы никто ничего не слыхал, и потом потихоньку освободилась от его объятий… Заперла за ним дверь.

Danet, сидя в моей комнате, усердно рисовал детали костюма…

– Как хорошо будет! – повторял он.

А я с трудом, рассеянно слушала его соображения, думая – как напишу Полине, как увижу его.

– Скоро ли бал?

– 16 декабря.

Как еще долго ждать! как долго! Кажется, и не дожить до этого дня.

Когда Danet ушел, я вынула его последнее письмо и, не отрываясь, смотрела на сухие краткие строки…

Я увижу его там! найду! Глаза влюбленной женщины отыщут любимого из тысячи тысяч, узнают во всяком костюме, под всякой гримировкой…

10 декабря, вторник

Я понемногу привыкла к свободной атмосфере гостиной Кларанс. Некоторые слова все еще остаются для меня тайной, но откровенность и смелость выражений – уже не шокируют меня больше. Я нахожу это даже оригинальным – все говорят так, как думают, все очень искренни, и никогда не возникает ни малейших недоразумений. И ведь вся эта молодежь нисколько не хуже других, тех, которые подходят к нам, молодым девушкам «из общества», с безукоризненно почтительной манерой, вполне цензурной речью…

Мне интересно изучать эту мужскую подкладку. Кларанс, хохоча, по своему обыкновению, во все горло, уверяет меня, что они нигде себя так не держат, как у нее. И прекрасно. По крайней мере, я могу изучить мужчин такими, как они есть. Иначе для нас, буржуазно воспитанных девиц, – это почти невозможно.

Скульптор так и вертится около меня, впрочем – это слово не идет к его неуклюжей грузной фигуре.

– Как вы хороши, как вы хороши! Вы вся создана для искусства… С вами можно сделать хорошие вещи, – говорил он сегодня по-русски, усевшись около меня.

– Перестаньте… уверяю вас, мне надоели эти комплименты, – отвечала я.

– Это правда, а не комплименты. Я оцениваю вас с художественной точки зрения. Вы никогда не носили корсета?

– Нет.

– То-то и видно, что вы не изуродованы, как большинство женщин. Знаете что – позируйте мне! Я сделаю с вас красивый бюст и статую… и вам дам; конечно… Право! сделайте мне такое удовольствие.

– Для головы я согласна.

– А так, вся?

Я строго взглянула на него.

– Отчего нет? – нисколько не смущаясь, продолжал Карсинский.

– Оттого, что… подобное предположение…

– Вот тебе и раз! а еще считает себя передовой женщиной! Вот вам и развитие! Что ж, по-вашему, нечестно, неприлично – позировать для художника? А восхищаться статуями, картинами, где изображены обнаженные тела, – это не неприлично? Так ведь это срисовано же с кого-нибудь? По-вашему выходит, что ремесло модели как труд – презренно? А туда же, кричат всякие громкие фразы об уважении к труду… – неожиданно заговорил Карсинский серьезно, искренно и убежденно, чего я от него никак не ожидала, – и явное презрение зазвучало в его голосе.

Что можно было ему возразить? Ведь я же сама осуждаю Сорель за ее презрение, с каким она относится к черной работе. Я чувствовала, что скульптор, в сущности, прав: простая честность требовала в этом сознаться… но общественный предрассудок был слишком силен, – и я молчала.

– Что? небось, не находитесь, что ответить… Это все ваше воспитание виной. Вбили вам с детства понятия «это прилично» и «это неприлично», и, несмотря на все ваше образование и развитие – социализм и прочее такое, – в сущности, вертитесь в таком же заколдованном кругу бесспорно отживших понятий. Неприлично позировать голой! А почему? Да ведь самый ваш отказ, в сущности, очень безнравственен: вы предполагаете –