Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер

Вилюйск, «в место, – как справедливо отмечает Набоков, – оказавшееся гораздо хуже каторги».5

Поселили Чернышевского в тюрьме, в самом остроге, который он, в

письме к жене, назвал «лучшим домом в городе», в сырой камере. Единственный политический ссыльный в посёлке, где «обитатели (500 душ) были казаки, полудикие якуты и небольшое число мещан», он был обречён на одиночество, которое – и здесь не приходится ждать разногласий в мнениях – было «ужаснее всего» и «едва не свело его с ума».1 «Чернышевский протестовал против

того, что двери острога запирали на замок в ночное время, хотя он не был арестантом и должен был по закону иметь полную свободу передвижения», –

настаивает Стеклов, – и, видимо, это обстоятельство и послужило последней

каплей терпения и привело к нервному срыву: «Под утро 10 июля 72 года он

вдруг стал ломать железными щипцами замок входной двери, весь трясясь, бормоча и вскрикивая: “Не приехал ли государь или министр, что урядник

осмеливается запирать ночью двери?”».2 «…И тут, – в самый драматический

момент, грозящий его герою клиническим безумием, – «…попадается нам од-но из тех редких сочетаний, которые составляют гордость исследователя».3

Редкое сочетание, принёсшее страдальцу оздоровительный катарсис, исследователь усмотрел в когда-то данном отцом Чернышевского совете. В письме от

4 Набоков В. Дар. С. 443-444; см. также: Долинин А. Комментарий… С. 469-470.

5 Долинин А. Там же. С. 470-471; В. Набоков. Там же. С. 444.

1 Набоков В. Дар. С. 444; см. также: Долинин А. Комментарий… С. 471-472.

2 Набоков В. Дар. С. 445; см. также: Долинин А. Там же. С. 472.

3 Набоков В. Там же.

471

30 октября 1853 года добрый протоиерей советовал сыну «(по поводу его “Опыта

словаря Ипатьевской летописи”): “…лучше бы написал какую-нибудь сказочку …

сказочка ещё ныне в моде бонтонного мира”».4 И вот, «через много лет», совет

пригодился: в письме от 10 марта 1883 года Чернышевский сообщает жене, что он «хочет написать “учёную сказочку”, задуманную в остроге, в которой

её изобразит в виде двух девушек… “Если б ты знала, сколько я хохотал сам с

собой… Сколько плакал от умиления...”. То-то его тюремщики доносили, что

он «по ночам то поёт, то танцует, то плачет».5 Можно, конечно, порадоваться, что, подобно Цинциннату Ц. в «Приглашении на казнь», Чернышевского спасает от отчаяния … воображение. Но если посчитать – сколько это, «через

много лет», – то найденное здесь «редкое сочетание» очень запоздалого отклика сына на тридцатилетней давности предложение отца и гордость исследователя этим открытием могут показаться несколько натянутыми, подчинён-ными модели заданного «рисунка судьбы», в котором автор ищет обязательный для этой модели и соответствующий характеру героя завиток.

Далее, как всегда, тщательно и детально, автором перечисляются все основные обстоятельства жизни в глуши, труднодоступной для удовлетворения

элементарных человеческих потребностей, не рождённого здесь якутом, каза-ком или местным неприхотливым старожилом. Редкая почта, отсутствие ме-дицинской помощи – лечиться приходилось самостоятельно, по учебнику, пи-ща – отвратительная. Пресыщение тем, что раньше его так занимало: «Меня

тошнит от “крестьян” и от “крестьянского землевладения”, – писал он сыну».1

И всё же, какая ни на есть, жизнь брала своё: понемножку осваивал близ-лежащие окрестности, бродил по мелководью реки, по лесным дорожкам – с

корзиной для грибов, собирал и посылал в письмах родным нехитрый герба-рий. «Жажду просветительства» пытался, впрочем безуспешно, удовлетворить, домогаясь хоть в чём-то немного цивилизовать якутов. Тоске по общественной деятельности нашёл применение, сочувствуя и пытаясь помочь

ссыльным староверам: чуть ли не запросто, со свойственной ему мегаломанией, отправив напрямую Александру II записку с просьбой об их помиловании, поскольку они «почитают Ваше величество святым человеком», – чем только

усугубил их положение. Ответа не последовало, но подзащитные были от-правлены «в ещё более глухие места».2 Поистине – к чему бы, хоть как-то ка-сающемуся общественных вопросов, ни прикоснулся Чернышевский, – даже

из своей непомерной по расстоянию дали, – сверхчувствительная, неадекватная, близкая к своего рода идиосинкразии, негативная реакция властей свиде-4 Там же.

5 Набоков В. Там же; см. также: Долинин А. Комментарий… С. 472-473.

1 Набоков В. Дар. С. 445.

2 Там же. С. 446; см. также: Долинин А. Комментарий… С. 477.

472

тельствовала о чуть ли не суеверном страхе перед ним. Нет, и в сибирской

глуши не грозила ему лапа забвения, и на этой чудовищной дистанции от Петербурга чувствовалось в нём «что-то», что чиновное сознание отторгало как

инородное, нестерпимое и подлежащее по возможности немедленной нейтрализации.

Удерживаясь в основном в рамках объективного описания обстоятельств

жизни Чернышевского ссыльного периода, даже и с проявлениями человеческого к нему сочувствия, автор, однако, не мог не поддаться соблазну иронии: «Однажды у него на дворе появился орёл … “прилетевший клевать его печень, –

замечает Страннолюбский, – но не признавший в нём Прометея”».3 Этот реальный случай – «слыханное ли у натуралистов дело?», – упомянутый Чернышевским в письме жене от 18 августа 1874 года, стал поводом для еще большего

тиражирования образа «великого революционера» как прикованного к скале

Прометея: