Дневник русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

– Каждого человека сопровождает дух – Guide. У меня руководитель дух 18-го века. Я его вижу. Я ведь провидец. И мать свою вижу: вон она тут, в саване, около меня на диване.

Я инстинктивно обернулась – на диване никого не было. «Что с нею?» – с опасением подумала я.

Но Кларанс сидела совершенно спокойно, – не думая, очевидно, вовсе, что такие речи могут внушить опасение за целость ее умственных способностей. Она была глубоко убеждена в том, о чем говорила.

Я пожала плечами. Суеверие в Париже в двадцатом веке принимает формы соответственно требованиям прогресса. Что ж с этим поделаешь?

– Объясните мне, пожалуйста, как же вы занимаетесь магией и что это за штука такая? Какие книги написаны об этом?

– Не спрашивайте, не спрашивайте меня, – вдруг заволновалась Кларанс. – Я ничего больше не могу вам сказать. Это невозможно. Книги читать – бесполезно. Это изучается на практике, меня научила одна женщина из Шербурга. Она сказала, что, если только я расскажу кому-либо, что я делаю, и я и она – мы обе умрем… Я и то болтаю много… а ведь по-настоящему – если кто занимается оккультизмом – не должен никому говорить. Я вам скажу только одно: что для этого нужно поучиться управлять своей волей, почему и необходимы пост и молитва и строгая нравственная жизнь, не в физическом, буржуазном смысле, а в духовном. Нужно в отношении к другим людям быть доброй, снисходительной, не делать никому зла. Поэтому я занимаюсь белой, а не черной магией. Я не хочу никому делать зла…

Мне казалось, что я наяву переживаю волшебную детскую сказку.

Огонь догорал в камине; черная кошка тихо терлась у ног странной женщины в черном, и вся она, с своим прекрасным бледным лицом и блестящими темными глазами, казалась фантастическим видением в этой уютной комнате, со стен которой смотрели странные и страшные рисунки.

28 ноября, четверг

Встретилась с Danet на лекции.

Он приходит, как и я, не каждый день. Хитростью отделавшись от Бертье, чтобы остаться одной с ним в коридоре, я спросила, как идет работа ложи.

– Отлично! Вчера особенно весело было: мы были приглашены завтракать, и с нами в зале интернов было одиннадцать женщин.

И он был интерном в Брока! Я стиснула пальцы так, что кости захрустели, но все-таки шла рядом с Danet, улыбаясь и глядя на него.

– Вот как вы веселитесь!

– Это не мы, а интерны. Они-то веселятся вовсю. Их положение очень выгодно, впереди – карьера, живут в свое удовольствие. Впрочем, иногда – до безобразия доходят. Вчера, например, один пристал ко мне с непристойными предложениями, я, понимаете, с трудом сдержался дать ему пощечину. Я люблю женщин, но слава богу, не так еще извращен, чтобы… Что с вами? вам дурно?

– Ничего, ничего… я рано встала… не завтракала… голова кружится…

Я сделала сверхъестественное усилие, чтобы не упасть и держаться прямо. И это удалось. Danet дружески упрекнул меня за небрежное отношение к гигиене и утренним завтракам и советовал скорее идти в ресторан.

Но мысль о том, что надо попасть на бал и просить Danet достать билет, вернула мне силы.

– Послушайте… я хочу попасть на этот бал… слышите? Просто как иностранке мне нужно посмотреть, что есть наиболее интересного в Париже.

Danet с сожалением развел руками:

– С удовольствием бы, но… не могу.

Так вот как?!

Я буду на этом балу…

29 ноября, пятница

Был Бертье. Преданная любовь этого юноши глубоко трогает меня. В те дни, когда я не прихожу на лекции, он заходит ко мне, справляется, не нужно ли чего, исполняет всякие поручения. И при этом перед всеми держит себя как товарищ, так что никто на курсе и не догадается о его настоящем отношении ко мне. Сколько бы я ни разговаривала с другими – никогда ни слова упрека или ревности. Словом, он безупречен. И я понемногу начинаю привыкать к его любви… Я так одинока, так несчастна, и это сознание, что существует хоть один искренно преданный мне человек, – немного поддерживает меня. У нас не может быть общих умственных интересов, он слишком молод; но душа его прозрачна, как кристалл, и не загрязнена пока житейскою пошлостью.

Как хороша любовь! Настоящая, искренняя, преданная любовь!

Он показывал мне сегодня Консьержери; по возвращении домой сели у камина чай пить… Я не зажигала лампы… в сумерках комнаты видно было, как красивые темные глаза Бертье смотрели на меня.

И я смотрела на него… и потом, сама не знаю как, – меня обхватили сильные руки, и горячие губы прижались к моим губам. Я закрыла глаза.

– Милая, дорогая, любимая… полюбите меня – хоть немножко. Я буду и этим счастлив… Вся моя жизнь – ваша… – слышала я шепот Бертье.

Ласка, давно, с детства не испытанная, окружала меня словно бархатным кольцом. Я инстинктивно обняла Андрэ и прижалась к нему.

Потом тихо отстранила его и сказала:

– Что же… что же мы делаем?

– Я люблю вас!

– Но я серьезно любить вас не могу… слишком много для этого причин…

– Я ваш паж… Керубино… будьте моей крестной, знаете – как в «Свадьбе Фигаро»… – шептал Бертье.

– Андрэ, мы делаем глупости.

– Позвольте мне любить вас и любите меня немножко. Мы уж и так друзья, – настаивал Андрэ.

И я позволила быть ему моим пажом.

30 ноября, суббота

Я сидела с книгой, но не читала; мысли были далеко – на будущем балу интернов. Звонок, и ко мне в дверь постучали.

– Войдите.

Вошла Полина Декурсель.

Я познакомилась с ней в прошлом году в Сорбонне.

Робкая и застенчивая, эта худенькая брюнетка, с лицом испанки, блуждала по коридорам, не смея спросить студентов – где секретариат? Я показала дорогу, проводила ее до дверей.

Студентки-француженки в Сорбонне – явление редкое, поэтому я заинтересовалась, на какой факультет она поступает и что скажут ей в секретариате. Подождала ее у дверей. Она вышла расстроенная, чуть ли не плача. Даже вольнослушательницей не принимают! У бедняжки, получившей воспитание в монастыре, не было аттестата.

Мы разговорились, и она рассказала мне всю свою историю – о смерти отца, умершего после того, как в одном из крахов Аргентинской республики потерял все свое состояние, о том, как они с матерью остались одни, без средств, среди большой американской родни, которая ничем не хотела помочь. Жажда учиться, при недостатке средств, заставила ее поступить на курсы Association philotechnique, где ее литературное дарование было замечено преподавателями. Ей советовали учиться дальше, но Сорбонна требовала диплома.

Я