Аркадий Кудря - Кустодиев

Среди иных севильских впечатлений, нашедших отражение в письме, — статуя Христофора Колумба недалеко от кафедрального собора, знаменитый памятник мавританской архитектуры — дворец Алькасар, а на другой стороне Гвадалквивира — памятник Веласкесу.

Счастливый путешественник признается, что делать зарисовки в альбоме ему некогда, слишком много всего надо увидеть. На следующий день идут смотреть бой быков.

В том же году и, скорее, уже не в Париже, а по возвращении в Россию Кустодиев напишет холст «Севилья. Страстная пятница», изобразив столь поразившую его ночную религиозную процессию.

В следующем письме Кустодиев детально излагает все подробности боя быков в Севилье. Но дадим слово другому русскому путешественнику, увидевшему это зрелище в Севилье тремя годами раньше. В статье «Бой быков» Максимилиан Волошин писал: «Когда я уезжал из Парижа, то мои знакомые испанцы-художники, напутствуя меня, говорили: “Вот вы едете в Испанию. Увидите бой быков…” —и при этом даже глаза у них горели от удовольствия. Но зато другие испанцы, студенты Сорбонны, говорили: — Бой быков? Это совершенно варварская штука. Теперь в Испании никто из интеллигентных людей не пойдет смотреть на бой быков»[121].

Конечно, М. Волошин, готовя публикацию о корриде, описал ее более подробно, но и адресованный жене и матери рассказ Кустодиева весьма интересен. В нем выражены и драматизм действия, и какая-то особая, жестокая нота, какую это кровавое действо вплетает в культуру испанского народа. «Сердце схватывало от всего этого, а когда у лошади вывалились внутренности и она вся тряслась от ужаса, это было страшно и отвратительно. А зрители ничего — всюду оживленные глаза, разгоряченные лица. Много детей, даже на руках! Как это все странно и дико! Как все перемешалось у этого народа. Мурильо, с его небесными видениями; Веласкес — спокойный, величавый и очень тонкий художник, утром обедня с дивной музыкой и молитвами, а в 4 часа убийства с кровью, — ужасно и безжалостно!! Все это перемешалось вместе…»[122]

Вернувшись из Севильи в Мадрид и осмотрев по пути Кордову с ее мечетью-собором, Кустодиев приступает к копированию в музее Прадо одного из портретов Веласкеса.

В ответ на его подробные описания испанских впечатлений Юлия Евстафьевна откликается из Парижа: «Мой добрый Борис, грустно мне без тебя бывает, но я искренне рада, что ты видишь все, что описывал, что копируешь Веласкеса, и я хоть копию увижу, но я весела, бодра и довольна собой…»

Среди важнейших новостей сообщает, что на днях, седьмого апреля, у Киры прорезался зуб, и с шутливой укоризной заключает: «Да-с, милейший супруг, что-то Вы все пишете, что соскучились по Кире, его бы подержали и т. п., меня-то и позабыли, сегодня в первый раз заметили, что начинаете скучать…»[123]

В отличие от Прадо с его первоклассным собранием шедевров испанской живописи, картин Веласкеса, Мурильо, Гойи, музей современного испанского искусства произвел на Кустодиева гнетущее впечатление («что-то ужасное по своему безобразию и бездарности»). Можно предположить, что его оттолкнули работы художников-модернистов, весьма далекие от тех образцов классического реализма, на которых он был воспитан. И в это время, и позже к новомодным изыскам в искусстве Борис Михайлович относился с недоверием, весьма настороженно.

В письме Юлии от 8 апреля, сообщая о продолжении своей работы в Прадо по копированию Веласкеса, он рассказывает о своих дальнейших планах: «С неделю еще, возможно, пробуду здесь. Вероятно, съезжу отсюда в Толедо, а по дороге из Мадрида в Эскориал и хоть денек побывать в Биаррице — уж очень море там хорошо»[124].

Последнее письмо из Мадрида датировано 13 апреля, и примерно в то же время Юлия Евстафьевна, извещая мужа о семейных новостях, упоминает, что иногда и ей удается развлечься: «…была с Сомовой на фортепианном концерте». Очевидно, речь идет о сестре художника Константина Сомова Анне Андреевне.

Из Мадрида Кустодиев отправил письмо и одному из своих академических учителей — профессору В. В. Матэ. Упомянув об огромном впечатлении, какое произвел на него Веласкес в музее Прадо, Кустодиев рассказывает о том, что открыл для себя искусство Гойи, отмечая владение живописцем «почти всеми современными знаниями импрессионизма» и жутковатую экспрессию его графики.

Из других великих испанцев ему запомнились Эль Греко, Хусепе Рибера.

В Париж Кустодиев вернулся в середине апреля и с жадностью накинулся на газеты с новостями из России. Новости, увы, были неутешительными. Сводки с театра военных действий пестрели страшными цифрами: потери русских войск в ходе войны с Японией росли. Сестра Катя с тревогой пишет из Петербурга, что на днях получила письмо от мужа, уехавшего на Кавказ для продолжения службы, и он сообщает, что уже 45 тамошних офицеров призваны на войну.

Беспокойство Кати понятно: могут призвать и ее Александра, а у нее двое детей на руках…

«Что ж, Юлечка, — ознакомившись с прессой, невесело заметил Борис Михайлович, — поживем здесь еще месяц, а там пора и домой. В такие времена уж лучше быть на родной земле. И есть у меня чувство, что пенсионерство от Академии с большей пользой можно провести в России».

В одном из писем из Парижа петербургским художникам Кустодиев упоминал об интересных выставках, которые бывают здесь в галерее Дюран-Рюэля. Вполне возможно, что до отъезда в Россию он успел посетить открывшуюся в этой галерее выставку, на которой были представлены примерно четыре десятка полотен знаменитой «лондонской» серии пейзажей Клода Моне. О ней рассказал русским читателям, подводя итоги импрессионизма, Максимилиан Волошин. «Импрессионисты, — заключал русский критик, — обновили искусство, пустив новые корни в жизнь. Они удесятерили силу видения»[125].

Немало достижений импрессионизма с пользой для собственного творчества было воспринято и Кустодиевым.

ГлаваVII. РЕВОЛЮЦИОННЫЙ НАБАТ

Летом Кустодиевых вновь приютили в своей усадьбе Павловское расположенные к ним Поленовы. Екатерина Прохоровна осталась с семьей дочери Кати в Петербурге, а осенью они собирались выехать к новому месту службы А. К. Вольницкого в Эривань (Ереван).

После пребывания на чужбине Борис Михайлович с каким-то новым чувством бродил с ружьем по лугам и рощам в окрестностях Павловского, острее воспринимая своеобычность родного края. Иногда он заходил в Семеновское вновь поглазеть на базар, полюбоваться пестрой толпой мужиков и баб, выходящих из сельской церкви после окончания службы. У него зрел в голове новый замысел — изобразить на полотне этих живописных, с просветленными лицами людей в солнечный день, на деревенской улице близ церкви.