В. Ропшин - Конь бледный

В Версале, в парке, с веранды видны озёра. Между нежными боскетами и кокетливыми клумбами их берега чертят чёткие линии. Влажным дымом клубятся фонтаны, молчат зеркальные воды. И над ними сонный покой.

Я закрываю глаза: я в Версале. Я бы хотел забыть об Елене, я бы хотел сегодня покоя. Течёт река жизни. День встаёт и уходит. А я, как раб на цепи, с моей любовью.

Где-то вдали ледяная высь. Горы блещут лазурью, девственным снегом. Люди мирно живут у их ног, мирно любят и с миром же умирают. Им светит солнце, их греет любовь. Но, чтобы жить, как они, нужны не гнев и не меч… И я вспоминаю Ваню. Может быть, он и прав, но белые ризы не для меня: Христос не со мной.

16 сентября.

– Милый мой, отчего ты всегда печальный, – говорит мне Елена, – разве я не люблю тебя? Вот смотри, я подарю тебе жемчуг.

Она снимает с пальца кольцо. В золотом кольце, как слеза, большая жемчужина.

– Береги её… Это моя любовь.

Она доверчиво обнимает меня.

– Ты горюешь, что я тебе не жена? О, я знаю: брак, – привычка любви, вялая, без блеска любовь. А тебя я хочу любить… Я хочу красоты и счастья…

И задумчиво говорит ещё:

– Почему люди пишут разные буквы, из букв слагают слова, из слов – законы? Этих законов библиотеки. Нельзя жить, нельзя любить, нельзя думать. На каждый день есть запрет… Как это смешно и глупо… Почему я должна любить одного? Скажи, почему?

И я опять ничего не умею ответить.

– Вот видишь, Жорж, ты молчишь. Ты тоже не знаешь. Разве ты никого не любил?…

Мне жутко. Да, я любил не одну и я никогда не знал, зачем пишут законы. Она говорит мои же слова. Но теперь я в них чувствую ложь. И я хочу ей об этом сказать, но не смею.

У ней тяжёлые, чёрные косы. Они упали на плечи. В тёмной рамке кудрей лицо её бледнее и тоньше. И глаза её ждут ответа.

Я молча целую её. Я целую её невинные руки, её сильное молодое тело. Поцелуи мучат меня. Вот опять заворожённая мысль, – мысль о том, кто, как я, целует её, и кого она любит. И я говорю:

– Нет, слушай, Елена… Или он, или я…

Она смеётся.

– Вот видишь: я раба, а ты господин… А если я не хочу выбирать?… Скажи, зачем выбирать?

За окном шумит дождь. В полутьме я вижу её силуэт, её большие, чёрные ночью, глаза. И я говорю, бледнея:

– Я хочу так, Елена.

Она грустно молчит.

– Выбирай.

– Милый, я не могу…

– Я сказал: выбирай.

Она быстро встаёт. Говорит решительно и спокойно:

– Я люблю тебя, Жорж. Ты это знаешь. Но я не буду твоей женой никогда.

Она ушла. Я один. Только жемчуг её со мною.

17 сентября.

Елена любит своё прекрасное тело, свою молодую жизнь. Говорят, в этой любви свобода. Мне смешно: пусть Елена раба, а я господин, пусть я раб, а она свободна… Я твёрдо знаю одно: я не могу делиться любовью. Я не могу целовать, если целует другой.

Ваня искал Христа, Елена ищет свободу. Мне всё равно: пусть Христос, пусть Антихрист, пусть Дионис. Я не ищу ничего. Я люблю. И в моей любви моё право.

Вот опять багровый цветок опьяняет меня. Опять свершается тайное колдовство. Я, как камень в пустыне. Но в руке моей – острый серп.

18 сентября.

Вчера было то, чего я ждал и во что втайне не верил. День скорби и поруганья. Я шёл по Кузнецкому мосту. Ползал молочный туман, таял волнистою мглою.

Я шёл без цели, без мыслей, как корабль в волнах без руля.

Вдруг в тумане сгустилось пятно, колыхнулась неясная тень. Прямо навстречу мне быстро шёл офицер. Он взглянул на меня и сразу остановился. Я узнал: муж Елены. Я впился глазами в глаза и в тёмных зрачках прочёл гнев. Тогда я мягко взял его под руку и сказал:

– Я ждал вас давно.

Мы молча пошли по Тверской. Мы шли долго во мгле и оба знали свой путь. И были близки, как братья. Так вышли мы в парк. В парке осень.

Ветви голые, – решётка тюрьмы. Тает туман, в тумане мокнет трава. Пахнет гнилью и мохом. Далеко, в заросшей чаще, я выбираю тропинку. Я сажусь на срубленный пень и холодно говорю:

– Вы узнали меня?

Он молча кивает мне головою.

– Вы знаете, зачем я в Москве?

Он кивает опять.

– Ну, вы знаете: я не уеду.

Он с усмешкой говорит:

– Вы уверены в этом?

Уверен ли я? Я не знаю. Кто поймёт, кого любит Елена. Но я говорю только:

– А вы?

Пауза.

– Вот что: вы уедете из Москвы. Поняли? Вы.

Он вспыхнул гневным румянцем. Но говорит хладнокровно:

– Вы сумасшедший.

Тогда я, молча, вынимаю оружие. Я меряю восемь шагов по траве и кладу на концах их мокрые прутья: барьер. Он следит со вниманием. Я кончаю. Он говорит, улыбаясь:

– Что ж , вы хотите драться?

– Я требую: уезжайте.

Белокурый и стройный, он смотрит мне прямо в глаза. И насмешливо повторяет:

– Вы – сумасшедший.

Я говорю, помолчав:

– Вы будете драться?

Он отстегнул кобуру, нехотя вынул револьвер. Потом подумал минуту и говорит:

– Хорошо… Я к вашим услугам.

Вот он уже у барьера. Я знаю: я бью в туза на десять шагов. Промаха быть не может. Я поднял револьвер. На чёрной мушке пуговица пальто. Я жду. Тишина. Я говорю очень громко:

– Раз…

Он молчит.

– Два и… три.

Он стоит неподвижно, грудью ко мне. Его револьвер опущен. Он насмехается надо мной… Вдруг какой-то горячий и жёсткий комок сжимает мне горло. Я в гневе кричу:

– Стреляйте…

Ни звука. Тогда я медленно, радостно, долго нажимаю курок. Жёлтым светом сверкнуло пламя, пополз белый дым.

Я пошёл по мокрой траве и наклонился над телом. Он лежал на тропинке ничком в холодной и мягкой грязи. Странно согнулась рука, широко раскинулись ноги. Сеял дождь. Была мгла. Я свернул в чащу леса. Уже сумерки набежали. Между деревьями – ни зги. Я шёл, и не было цели. Так идёт корабль без руля.

20 сентября.

В Цусимском бою бессмысленно гибли люди. Тёмная ночь, в море мгла, ходит зыбь. Как огромный раненый зверь, прячется броненосец. Чуть чернеют чёрные трубы, молчат гремевшие пушки. Днём дрались, ночью бегут, ждут атаки. Сотни глаз шарят тьму. И вдруг вопль – крик испуганной чайки: «Миноносец по борту»… Вспыхнул прожектор, белым светом ослепла ночь.

А потом… Кто на палубе, – кинулся в море. Кто внутри, за кованой бронёй, – бьётся о люк. Медленно тонет корабль, уходит носом под воду. Машинисты в машине кулями срываются вниз. Их бьют железные цепи, крошат колёса, душит дым, обжигает пар. Так гибнут они. Бессмысленно-безымянная смерть.

А вот смерть ещё. Север, море, северный шторм. Ветер рвёт паруса, взвивает белую пену. В серых волнах рыбачья лодка. Серый день меркнет бледною зарёю. Где-то вдали загорелся маяк. Красный, белый и снова красный. Люди застыли на скользком носу, вцепились в канаты. Ропщет волна, брызжет дождь… И вдруг сквозь вой ветра – медленный звон. У низкого борта бьётся колокол на воде и звонит. Это бакан. Это мель. Это смерть… И потом опять ветер, небо и волны. Но уже нет никого.