Непокоренные. Война и судьбы - Юрий Иванович Хоба

взглядом спрятанную под соснами боевую машину пехоты, затем перевел взгляд на прапорщика, чья борода напомнила ему куст расторопши, из которой вяжут метелки. Только повернутый книзу и обесцвеченный предзимьем.

— Никак растительность моя понравилась? — усмехнулся прапорщик. — Так не тебе одному… Моя знакомая просто балдеет, когда по титькам бородой пройдусь.

— Вот еще чего, — смутился дед Сашко. — И не завидую я вовсе, прикидываю — сколько же брусков мыла потребуется на месяц, чтобы такую бороду в чистоте содержать? Да и кудри у тебя, словно опара в дубовой квашне… Зато здесь сплошная экономия на парикмахерской, шампунях и расческе. Ополоснул лысину водой и можно к кикиморе на свиданку.

— Не бритому?

— Ну это само собой. Все-таки при исполнении служебных обязанностей, которые в наследство от покойного батьки-лесника достались. А вместе с ними приданное — бритва «Золинген». Трофейная, еще с той войны.

Сказал и умолк. А вдруг прапорщик изъявит желание взглянуть на трофей, который с одинаковой легкостью сокрушает недельную щетину и серебристый пух за ушами.

Однако тут же успокоился. Прапорщик, похоже, меньше всего интересовался опасными бритвами времен Второй мировой, да и не похож он на человека, который способен отплатить за гостеприимство черной монетой.

Вообще-то, дед Сашко не обязан подносить хлеб-соль первому встречному. Его дело — следить за порядком на лесном кордоне. Однако напутствие покойного родителя Ивана Оберемка исполнял без помарок.

— Никогда, Сашко, — повторял тот, наводя жало опасной бритвы о висевший на спинке кровати кожаный ремень, — не жалей потратить рублишко на угощение. Со временем получишь два и больше. Это я понял еще осенью одна тыща сорок третьего года, когда род Оберемков на мне чуть не закончился. И ты бы не форсил сейчас в штaнах-дудочках… Господи, как вы, молодята, только ухитряетесь всовывать в них кривые ноги?

— Очень даже запросто, — ответил Сашко. — Надо только ступни мылом натереть… Так что там, у тебя случилось осенью сорок третьего?

— Ранило меня на Молочной под Мелитополем. — По-глупому ранило, после боя. Немцы нас и до речки не подпустили, им-то с правого берега бить сподручнее. Ну и отошли мы в свои окопы. Кто уцелел, разумеется. А тут ротный обрадовал, передал по цепи, что кухню бомбой разбило, и велел употребить неприкосновенный запас. А в солдатских сидорах одни кукурузные початки… Да не фыркай… Если поджарить на костерке, да маленько присыпать солью, вкуснее котлет покажутся. Одно плохо, костер соорудить не из чего. А здесь один боец, имени не помню, он из соседнего села, говорит: «В балочке подбитая полуторка стоит. Деревянный кузов давно на дрова использовали, а резиновые скаты еще целы».

Ну мы и поползли. Я — впереди, землячок — чуть поодаль. Уже до самой балочки доползли, когда нас минами накрыло. Слышу, товарищ кричит: «Ранило меня! Перевяжи, Ваня!» — «Сейчас, — отвечаю, — резины нарежу и перевяжу. Ты только потерпи чуток».

Иван Оберемок замолчал. Смотрел в окно, словно видел за ним не полыхающий алым кустик пиона узколистого, а костерок на дне солдатского окопа.

— И что, дождался?

— Нет. Кровью изошел. На обратном пути забрал у него документы и заодно прихватил вот эту самую бритву. Зачем она мертвому…

— Батя, я плохо врубаюсь. Какое отношение имеют твои воспоминания к тому, что не надо жалеть рублишко на угощение? — спросил с плохо скрываемым раздражением. До танцев в сельском клубе осталось меньше часа, а он вынужден слушать то, что сейчас меньше всего интересовало.

— Ладно, — вздохнул родитель. — Лети на твои гацацуры. Как-нибудь при случае расскажу.

И такой случай представился. Правда, Сашку уже не надо было спешить на танцы, а его родителю — на службу. Сегодня утром старший Оберемок передавал булаву лесника младшему.

Сидели в летней кухне за столом, почти касаясь друг друга лбами. Со стороны поглядеть — близнецы. Оба лысые, за ушами — серебристый пух, носы — оплывшие сосульки. Только один близнец постарше, а другой моложе на пару десятков лет.

Жена Оберемка-младшего участия в трапезе не принимала. Как и положено хранительнице домашнего очага, она была занята делом. Подбрасывала ясеневые полешки в паровозно вздыхающую печку. Круглоликая, румяная, словно колобок из муки высшего сорта, при виде которого всякий почувствует зверский голод.

— Катерина, — окликнул Сашко. — Хватит кочегарить. Присядь рядом с мужем и свекром, выпей чарку ради такого события…

— Вы уж как-нибудь без меня, — отмахнулся молодка. — Мне еще управиться со скотиной надо. Да и Тамара скоро из школы вернется. Сейчас солонины подбавлю и новую партию вареников заряжу.

— Вот уж неугомонная, — восхитился старший Оберемок. — Вся в твою покойную мать. Жаль, мало порадовалась невестке, да и внучку не дождалась, — последние слова произнес так, словно то были сгустки боли. И «царствие небесное» добавил лишь после того, как фугасной крепости самогонка вернула голосовым связкам послушание.

Закусив горячей солониной, перебрались поближе к паровозно вздыхающей печке и закурили.

— Должен повиниться перед тобой, — молвил старший Оберемок. — Нет, с лесным обходом порядок полный. Не утаил и списанные по бумагам, но и имеющиеся в наличии полсотни кубометров древесины. Хочешь, загони сейчас, а нет — погоди до зимы, когда за дрова будут давать две цены.

— Так что ты хотел скaзaть?

— То, что мог тебе оставить кое-чего посущественнее булавы лесника. Конечно, если с умом ею распоряжаться, на столе всегда будут вареники, кабанятина пряного посола и самогонка, в сравнении с которой магазинная водка — обыкновенная моча.

— Бaтя, я двадцать лет посягал науку, как жить под твоим руководством. Поэтому не утруждай себя повторением. Сам знаю, что вокруг леса колхозные поля, что за трехлитровчик огненной воды любой шофер в укромном местечке всегда готов выгрузить полный кузов зерна, что дорожку между кордоном и овцефермой нарекли тропой Хошимина, что не следует жалеть рублишко на угощение нужного человека.

— Да я не о том, дурья твоя башка, — осерчал старший Оберемок. — Клоню к тому, что мы сейчас могли бы жить в собственном доме на главной городской улице, если бы судьба однажды не повернулась к нам тощим задом.

— Ну-ка, ну-ка…

— Интересно? Надеюсь, сегодня на гацацуры спешить не надо? Заодно и память твою испытаем… На чем я тогда остановился, когда о ранении под Мелитополем рассказывал?

— На документах и бритве, которые у однополчанина взял.

— Точно, на бритвe. Извини, что не передал ее вместе с булавой. Рассчитываю пожить еще. Когда помру, тогда и владей сполна. Она тебе послужит, и сыну, если Катерина расщедрится. Или Тамарка внука родит… А булава что, так, обуза. Вроде золотой лопаты, которой копать надо…

— Ближе к делу, батя, — попросил Сашко. — Катерина вернется, а вместе с