Император Наполеон - Николай Алексеевич Троицкий

ходе войны, однако, ему пришлось главным образом бежать от французских войск, безостановочно в течение трёх недель, с поля битвы при Ауэрштедте до г. Любек у самой границы с Данией. Там, в Любеке, он был осаждён, вырвался из Любека в соседний городок Раткау, но 6 ноября всё же вынужден был сдаться в плен с 10 тыс. своих солдат.

Капитуляция войск Блюхера и через день — крепости Магдебург стали заключительной точкой в прусской кампании Наполеона. От армии, численность которой доходила до 180 тыс. человек (по данным Е.В. Тарле), остался лишь 14-тысячный резервный корпус генерала А.В. фон Лестока[279], который не успел подвергнуться тотальному разгрому пруссаков и спешно был передан в подчинение русским войскам; мы с ним ещё встретимся. «Лучше сто раз умереть, чем пережить это вновь», — вспоминал о том времени знаменитый фельдмаршал А.В.А. Гнейзенау[280]. Зато каждый француз из тех, кому довелось отличиться в кампании 1806 г., обрёл славу национального героя. Кстати, среди них был и сержант Огюст Рикар де Монферран (1786–1858 гг.) — будущий великий архитектор, ученик Ш. Персье и П.Ф.Л. Фонтена; с 1816 г. он жил в России с именем Август Августович и создал такие шедевры российского зодчества, как Исаакиевский собор и Александровская колонна в Петербурге[281].

Сокрушив прусскую монархию, Наполеон унизил её тяжелейшей контрибуцией в 159 млн 425 тыс. франков[282]. Зато союзницу Пруссии Саксонию помиловал и сделал своей союзницей: он начал с освобождения из плена 6 тыс. саксонских солдат и 300 офицеров, которые сражались с французами в составе прусской армии под Йеной, а кончил тем, что «возвёл курфюста Саксонского в ранг короля и включил Саксонию в состав Рейнского союза» (под протекторатом Франции)[283]. «Пруссия теперь походила на крепость, разрушенную страшным землетрясением», — так подытожил кампанию 1806 г. Вальтер Скотт[284].

Действительно, столь быстрого и легкого завоевания великой державы история войн ещё не знала. Но уже через восемь с половиной лет сам Наполеон превзойдёт этот собственный мировой рекорд, когда за 20 дней, вообще без боя, завоюет… Францию.

А пока в поверженном Берлине 21 ноября 1806 г. Наполеон подписал знаменитый декрет о континентальной блокаде — «величайшее, самое бескровное и самое опасное из всех его объявлений войны»[285]. Он понимал, что, если не сокрушит Англию, его борьба с коалициями будет подобна борьбе с многоглавой гидрой, у которой вместо каждой отрубленной головы тут же вырастает новая (как только что вместо Австрии Пруссия). Покорить Англию силой оружия он не мог — для этого нужен был мощный флот, какового Наполеон не имел. И он решил задушить Англию экономически, взять её, как крепость, осадой. Крупнейший в мире знаток этой темы, автор капитального двухтомного исследования «Континентальная блокада» академик Е.В. Тарле подчёркивал намерение Наполеона «изгнать англичан не только из Французской империи, но и со всей Европы, экономически их обескровить, лишить их всех европейских рынков сбыта»[286]. Своим декретом он объявлял Британские острова блокированными и запрещал всем странам, зависимым от Франции (а к ним относилась уже почти вся Европа), какие бы то ни было, даже почтовые сношения с Англией[287]. «Пусть варится в собственном соку!» — заявил Наполеон, начиная блокаду Англии.

Континентальная блокада отныне стала главной идеей внешней политики Наполеона. Эта идея толкнёт его к завоеванию Испании и Португалии, а затем приведёт в Москву. Ей с 21 ноября 1806 г. он подчинял все прочие, даже самые выигрышные для Франции внешнеполитические идеи, включая расчёт на союз с Россией. Историки до сих пор обсуждают его континентальную систему. На Западе бытует мнение, что Наполеон, экономически унифицируя Европу (даже в противовес Англии), тем самым разумно предвосхищал современную доктрину «общего рынка»[288]. Российские исследователи считают такой взгляд неисторичным, а континентальную идею Наполеона — химерой. Даже А.3. Манфред, ценивший умение Наполеона «и при дерзновенности замыслов всегда оставаться трезвым в расчётах», признавал эту идею химеричной, ибо «основное направление социально-экономического развития Европы начала XIX века шло по совсем иным магистралям — то было время формирования буржуазно-национальных независимых государств»[289]. Рассуждение Альберта Захаровича правомерно, но всё же в континентальной системе Наполеона нам видится не сплошная химера, а по-наполеоновски дерзновенная, в целом, как позднее выяснилось, обречённая на неудачу, но не лишённая трезвого расчёта попытка опередить своё время.

Сам Наполеон понимал, сколь каверзна задача, которую он вознамерился решить. В официальном послании Сенату Франции из Берлина от 21 ноября 1806 г. (в день объявления декрета о континентальной блокаде!) он признавал: «Недёшево нам стоило поставить интересы частных лиц в зависимость от ссоры монархов и возвратиться после стольких лет цивилизации к принципам, которые характеризуют варварство первобытных времён, но мы были вынуждены противопоставить общему врагу то оружие, которым он пользуется»[290].

Судя по всему, Наполеон «предвидел с самого начала», что затеянная им экономическая блокада Англии могла иметь успех, «только если бы вся Европа попала или под прямую власть, или под властный контроль со стороны Наполеона. В противном случае достаточно было одной стране не повиноваться и продолжать торговать с Англией, как и весь декрет о блокаде сводился к нулю, потому что из этой непослушной страны английские товары (под неанглийскими марками) быстро и легко распространились бы по всей Европе»[291]. Но поскольку Наполеон это предвидел, у него были основания рассчитывать на успех, несмотря ни на какие препятствия: во-первых, конечно, он верил в свои силы, в свою Великую армию и в собственный гений политика и военачальника, а кроме того, как отмечал Е.В. Тарле, Наполеон учитывал, что «есть один слой населения во всей Европе — именно промышленная буржуазия (из тех самых «частных лиц». — Н.Т.), которая будет приветствовать избавление от английской конкуренции»[292], а стало быть, так или иначе, поддержит его.

Итак, Англия вновь — после Булонского лагеря — оказалась перед угрозой гибели, и опять, как и в 1805 г., на помощь ей пришла Россия.

Собственно, Александр I спешил помочь не столько своему английскому «спонсору», сколько прусскому другу. Фридриха-Вильгельма III царь почему-то любил, хотя испытывал понятную антипатию к другому своему постоянному союзнику — Францу I — этому «старому грязному уроду»[293], как назвал его Александр в письме к сестре Екатерине Павловне, собиравшейся выйти за 39-летнего императора Австрии замуж[294]. «Для меня нет ни жертв, ни усилий, которых я не совершил бы, чтобы доказать вам всю мою преданность дорогим обязанностям»