Джон Фаулз - Дневники Фаулз

Гомер «Илиада». Она так величественна, огромна и легендарна, что недосягаема для критики. Поразительно, с каким добродушным юмором описывает Гомер и людей и богов. Он вознесен над всеми. Все действия, все эпизоды изображены условно — лаконично и безукоризненно. Высокая степень стилизации — так расписывают вазы. Однако на тексте лежит отсвет человечности, встречаются изумительные метафоры. Ощущаешь любовь автора к простым вещам, к их незамысловатым формам и свойствам. Человечность Гомера проявляется в иронии — он представляет героев (среди них могут оказаться и боги) со всеми их недостатками. Они сами постоянно умаляют свое величие. Как мимы, у которых сползают маски. На самом деле создатель героической мифологии, похоже, сам смеется над этим. Другая отличительная особенность — юмор. Чтобы юмор ощущался через три тысячи лет, он должен быть исключительно живучим — взять, к примеру, сцену игр, когда Ахилл покупается на очевидную лесть Антилоха, а Агамемнон получает незаслуженную премию[84]. Ахилл оценен беспристрастно и изображен скорее темными красками. Самодовольный, напыщенный хвастун и забияка. Подкупает только его краткая речь в заключительной сцене с Приамом[85].

Диомед — еще один неотесанный забияка. Как и должно быть, самый притягательный герой — Одиссей.

Как правило, испытывают сострадание к троянцам. Греки, за исключением Нестора и Одиссея, — невероятные зануды, надутые и самовлюбленные.

23 сентября

Пернатая дичь в болотах Ли. Холодный ветреный день. На болотах никого, кроме сборщиков мидий. Облачно. Но закат прекрасен. И еще тонкая линия иллюминации, горящая драгоценными камнями, бриллиантами, изумрудами, рубинами, оранжевыми огоньками; в четырех милях от болот, она тянется вдоль набережной Саутенд вплоть до пристани. Приятно сидеть в темноте, знать, что к тебе подкрадывается все ближе опасный прилив, а за спиной догорел закат, ощущать ледяные порывы ветра, слышать крики травников, чернозобиков и ржанок, видеть вдали яркие огни цивилизации. Похожее чувство испытываешь, забравшись на вершину горы, когда смотришь вниз на деревушки и поселки в долине. Наслаждение от уединения.

Были у меня и этические борения. Я убил кроншнепа, он упал, раненный, в ста ярдах от меня. Я подбежал к нему. Он издавал тихие, невнятные звуки и пытался отогнать меня крылом.

Отсюда — два взаимоисключающих чувства. Радость — ведь я перехитрил и поймал дикую тварь. Это чувство пришло первым, сразу же. И затем, по здравом размышлении, — скорбь из-за того, что ранил птицу, сомнения в правильности такого поступка.

Да нет, сомнений не было. Нельзя убивать. Охота и убийство доставляют удовольствие и причиняют боль. Охота пробуждает в нас зверя. Нет ли здесь сублимации секса? Интересно было бы узнать.

Чувствует ли животное боль и понимает ли, откуда она пришла? Есть ли у него самосознание? Усиливает ли самосознание боль? Управляемая частично инстинктом, не является ли боль только формой острого рефлекса опасности, без дополнительного привлечения страдания?

25 сентября

Алан Фаулз[86]. Высокий, худой, сутулый и бледный как мертвец, он переходил на противоположную сторону улицы. На нем было поношенное коричневое — скорее даже бурое — пальто и темно-коричневая фетровая шляпа, он направлялся в Чокуэлл-парк, холодный, ветреный и пустынный, откуда открывался вид на серые воды Темзы. Какая жуткая жизнь! Он шел, глядя прямо перед собой, как если бы боялся встретиться с кем-нибудь взглядом, а может, сознание его просто притупилось от бедности и однообразия его существования. Казалось, даже уши его прижаты к голове, как у бездомной собаки, которая натерпелась и голода и побоев. Мне вдруг стало страшно оттого, что это мой двоюродный дядя. Я задумался о своем дедушке. Он истратил весь свой капитал и размножался как кролик. Я представлял его эгоистичным и самодовольным. Это от него мужская часть нашей семьи унаследовала слабую волю, жалость к себе, медлительность и презренную неспособность к действию. Страх перед переменами, перед устройством собственной жизни. Ненормальное смирение с собственным жребием.

Он был на другой стороне улицы, и я не поговорил с ним. Меня охватило чувство стыда. Частично из-за того, что жизнь моего родственника была — не по его вине, а в результате неумолимых законов наследственности — такой жалкой, бесцветной, ничтожной, пресной, скучной, серой. Он должен был иметь достаточно развитое воображение, чтобы почувствовать ущерб, ужасную пустоту своей жизни. Частично же я испытал животный стыд оттого, что он был моим родственником.

Э.М. Форстер «Поездка в Индию». Значительный роман, но после прочтения почему-то оставляет некоторую неудовлетворенность. Нет связи с читателем. Форстер возводит холодный барьер объективности. Все видно как бы сквозь стекло. Говоря о структуре, последнюю часть романа я рассматривал бы как спад. Повествование развивается быстро и увлекательно вплоть до окончания поездки к пещерам. Последний эпизод очень запутан, а концовка почти банальная. Что у него хорошо получилось, так это изображение англо-индийских отношений. В целом его метод можно назвать беззлобной и беспристрастной сатирой, он словно говорит: «Изображу-ка я их в сатирической манере, как это сделал бы человек, полностью незаинтересованный в этих событиях». У него нет личных обид. Он слишком уж объективно пытается представить позиции обеих сторон — ведь он все же не олимпиец. Он нигде не увидел сатану, даже его хвостик; и тут, как и в «Хауардз-Энде», чувствуется все тот же образованный кролик. Стиль не блестящий, временами несколько тяжеловесный, не изящный, чрезмерно романтический, устаревший. Я терпеть не могу эти заумные обобщения, они задерживают развитие действия и создают атмосферу театра марионеток, что неправильно. Автор слишком изощренный и женственный, слишком академический, слишком буржуазный гуманист — только-взгляните-на-меня, разве-я-говорю-в-снисходительной-манере?

Глава 14. «Жизнь в целом так скучна, что о ней и сказать-то нечего»[87]. Типичное обобщение. Но оно также открывает нам одно из характерных свойств самого Э. М. Ф. — становится ясно, что он пессимист, лишенный иллюзий, а писать может, только собрав волю в кулак; его кредо отчасти сходно с мыслями миссис Мор, которые приходят ей в голову в пустой пещере[88]. В его словах никогда нет страсти, они звучат как бы по принуждению. Возможно, он понимал, что его произведениям недостает завершенности. Можно сказать, что из-под его пера выходят тщательно продуманные, прекрасно выполненные социально-исторические документы.