Петр Бартенев - Воспоминания

Чуть не с первого дня знакомства Авдотья Петровна отдала мне читать и позволила списывать целые кипы писем к ней Жуковского, который был незаконным братом ее матери, Варвары Афанасьевны Юшковой, рожденной Буниной, дочери Белевского воеводы Афанасия Ивановича. Мать Жуковского была Турчанка, взятая в плен после покорения Бендер графом Паниным в 1770 году и привезенная к Бунину крепостным его человеком, который, как и многие другие крестьяне Тульской и Орловской губернии, уходили по паспортам в маркитанты, т. е. занимались мелочной торговлею при наших войсках. Авдотья Петровна была на шесть лет моложе Жуковского и с самого раннего его возраста любила Василия Андреевича, одной из первых учительниц которого была ее мать, образованная и прекрасно игравшая на фортепиано (1791). Жуковский был постоянным, ежедневным предметом воспоминаний Авдотьи Петровны, которая связывала его имя с памятью своей самой близкой подруги и двоюродной сестры Марии Андреевны Протасовой, дочери Андрея Ивановича и Екатерины Афанасьевны (рожд. Буниной). Жуковский и Мария Андреевна многие годы были влюблены друг в друга. Жуковский называл Авдотью Петровну Своей Поэзией. Этого достаточно, чтобы выразить то обаяние, которым она пользовалась и в своей семье, и в близком обществе. Письма ее таковы, что в сравнении с ними знаменитые письма m-le de Sêvignie кажутся приторными. Она до конца жизни любила занятие словесностью и в Дерпте за несколько месяцев до кончины перевела проповедь, сказанную там одним пастором. Все, что она ни делала, выходило как-то изящно. Она хорошо рисовала и вышивала шелками; ничего в ней не было такого, что в ученых женщинах называется синечулочеством. С какою ясностью и теплотою вспоминала она прошедшие годы своей жизни; когда я ее знал, она уже схоронила целый ряд детей своих и иной раз со слезами на глазах говорила: «Рахиль плачущися чады своих и не можаша утешитися яко не суть». Конечно моя с гимназии любовь к Жуковскому, знание наизусть многих стихов его и то, что сам он незадолго перед смертью намеревался пригласить меня в учителя к его детям, послужили к моему сближению с Авдотьей Петровной и ее семейством, которое отличалось взаимною горячею дружбою. Второй Елагин, так называемый Николушка, пригласил меня летом того же 1853 года бывать у них в родовом Юшковском поместье его матери, селе Петрищеве, верстах в 15-ти от города Белева и в 12-ти от села Мишенского, которое было местом рождения Жуковского, которое досталось сестре Авдотьи Петровны Анне Петровне Зонтаг и ныне принадлежит внучатой ее племяннице Марии Васильевне Беэрр, дочери Василия Алексеевича и Екатерины Ивановны Елагиных. Я поехал в Петрищево вместе с приятелем их дома университетским товарищем Василия Елагина Эммануилом Александровичем Мамоновым. Это был отменно даровитый человек, вполне художник, писавший карандашными очерками, а иногда и масляными красками очень схожие портреты, по большей части заочно. В то же время нравы его были весьма нечисты, а связь с Нащокиными предосудительна по отношению к матери этого семейства. В Петрищеве небольшой деревянный, но чрезвычайно уютный дом в два этажа с обширным садом, множеством яблок и особенно замечательным крыжовником, ягоды которого были как мелкие китайские яблочки (говорят, они и теперь родятся такие же, и в Москве на Петровке их покупают у Марии Васильевны). Это был поистине

Огромный запущенный сад,Приют задумчивых дриад.

Авдотья Петровна отменно любила растения и цветы; бывало, в день ее рождения (11 января 1789 г.) и именин (1-го марта) в комнатах у нее было тесно от цветов и мелких деревьев, которые привозились ей в подарок. Сама она в этом году должна была остаться в Москве, чтобы в ней водворить вдову Жуковского Елизавету Алексеевну с двумя ее детьми. Авдотья Петровна ездила к ней навстречу в Петербург, а в Москве поселила ее у себя, пока она не наняла себе дома в Замоскворечье на Полянке у купца Поземщикова. Ей нужно было помещение подешевле, так как вдовья пенсия ее (5.000 р.) была вдвое меньше того, что получал Василий Андреевич. Авдотья Петровна часто писала в Петрищево к сыну. Она несколько тяготилась большими расходами, в которых вынуждало ее пребывание Жуковских. Между нею и молодою вдовою полного согласия не было, так как сия последняя говорить по-русски не умела и к Русскому быту совсем была непривычна. Между тем имя Жуковского было предметом разговоров. Я вернулся из Петрищева в конце июля, говел, приобщался Святых Тайн в приходской древней церкви св. Иоанна Предтечи, и в этот же день Авдотья Петровна повезла меня на Полянку. С некоторого рода благоговением глядел я на Елизавету Алексеевну, но разговаривать с нею затруднялся, так как в то время еще плохо знал по-немецки. После уже, только в 1856 году после коронации, когда новый Государь возобновил ей пенсию ее мужа, она пригласила меня давать уроки ее Саше и Павлу, но уроков почти не было, так как вернувшись из Сокольников, она простудилась и 21 сентября 1856 года скончалась, а дети ее увезены к ее брату Рейтерну, женатому на Лазаревой-Станищевой.

Во вторую половину 1853 года я перебрался с Малой Лубянки на Моховую в игрушечный магазин Трухачева. Вспоминаю и другие мои до того помещения. На 3-м курсе жил я вместе с моим гимназическим товарищем, юристом в университете Дмитрием Дмитриевичем Батуриным, в одной комнате, разделенной перегородкой, за которою мы спали. Тут однажды оставалось у меня денег всего 10 коп., но случай вывел меня из беды. Идя по Столешникому переулку, на углу которого и Большой Дмитровки в доме Засецкого помещалась наша домохозяйка м-м Файе, повстречался я с книгопродавцем Хелиусоси (преемником Дейбнера), и дорогою предложил он мне переводить с Немецкого статейки для издания «Любителям Чтения». Он сказывал, что для этого издания выписал он из чужих краев дешевые картинки и кто-то у него выбирает, что нужно переводить. В разговоре мы дошли с ним до конца Кузнецкого моста, т. е. до его магазина и я понес от него к себе Немецкий оригинал. На другой день я отнес ему целый лист перевода и получил 6 рублей. Это, кажется, была первая моя письменная заработка (не считаю переводов в гимназии из Нирица, за которые денег я не получал). Разумеется, я был чрезвычайно собою доволен. Вспоминаю еще два мои студенческие помещения. С моим милым Казановичем жил я некоторое время в доме Игнатьева (ныне Толмачева) в Газетном переулке близ Большой Никитской. Внутри большого двора была у нас внизу одна комната. Один из наших товарищей, Англичанин Фрирс, умел отлично делать трещины в тарелках, стуча ими в свой лоб. Много тарелок перебил он так у нас к досаде Казановичев слуги, присланного ему отцом. Фрирс открыл возможность ходить в университет из Газетного сквозным двором в Долгоруковский переулок, и мы так и звали: идти Фрирсовым проходом. Тут были беспрестанные сношения с другим нашим товарищем Чехом Францем Фаусеком (по-чешски Фаусек вместо обще-славянского Жик). Он был сыном управляющего имением малолетних братьев Балашовых, а старший брат его управлял в Смоленской губернии имением князя Павла Борисовича Голицына. У Фаусека была особая книга – приват-корреспонденц с черновыми его письмами, в которых мы однажды прочли его выражение: «цель моего пребывания в Москве есть изучение Французского языка», над чем мы смеялись. Отец выписал его в Москву из Венского университета, где тогда происходили студенческие беспорядки. Фаусек в душе был псовым охотником; у него была собака «Пипер» и, бывало, ни за что его не заставишь остаться с нами, когда наступало время выводить Пипера на двор. «Пипер, иси», слышалось часто у него в помещении, где все было в порядке расставлено, в противоположность нашей безалаберной жизни. По окончании курса в университете (где в одном сочинении Шевырева назвал он себя венчаником, вместо венца), получил он у Балашовых место умершего отца своего. От них перешел он к братьям Мухановым в Старобольский уезд Воронежской губернии и по поручению Мухановых продал это большое имение княгине Марии Александровне Мещерской, у которой он оставался недолго, так как позволял себе жить слишком по-барски. Там он перешел в православие из католичества и очень рисовался этим переходом. Еще в Мотовиловке Балашовской женился он на Зейферт, воспитаннице Марии Петровны Бреверн, бездетной и очень образованной благодетельницы того края. Долго мы были с ним очень дружны. Старший его мальчик Виктор даже жил у нас на Берсеневской набережной. Ныне он директором женских курсов в Петербурге, а перед тем, кажется, был профессором зоологии в Дерптском университете. Уволенный от Мещерских, Фаусек переселился в Таганрог, где некоторое время занимался торговлею. По моему желанию ездил он в мои «Лысыя Горы» и поставил туда от себя прикащика, который действовал недобросовестно, что и послужило поводом к нашему охлаждению. Бедный Фаусек погиб в Петербурге: на него наехал экипаж и ушиб его до смерти.