Лев Толстой - Павел Валерьевич Басинский

По воспоминаниям служивших с Толстым в Севастополе офицеров, молодой подпоручик легко находил общий язык с боевыми товарищами и даже был душой офицерских собраний. Он был незаносчив, остроумен, азартен в игре, любил выпить (но никогда его не видели пьяным), рассказывал анекдоты, играл на рояле и пел шуточные песни на армейские темы собственного сочинения, самой известной из которых была песня о сражении на реке Черной 4 августа 1855 года: «Как четвертого числа / Нас нелегкая несла / Горы отбирать…» В этой песне незло высмеивалось всё высшее начальство, включая и любимого Толстым князя Горчакова. Есть легенда, что эту песню распевали не только офицеры, но и простые солдаты. Толстой был храбр и постоянно просился добровольцем на вылазки к врагам. Оказавшись в Севастополе на самом опасном 4-м бастионе, он ни разу не показал себя трусом.

Но вот что интересно. В старости, в разговоре с близкими и гостями Ясной Поляны, Толстой утверждал, что во время участия в двух войнах, Кавказской и Крымской, не убил ни одного человека. Не потому что избегал убийства. Так вышло.

В Севастополе Толстой начинал служить командиром взвода, а закончил кампанию командиром Горной батареи. Но по большей части он находился либо в резерве, как на реке Бельбек, либо в обороне, как на 4-м бастионе, но не принимал участия в прямых сражениях. Единственное серьезное столкновение с неприятелем, в котором Толстой принял участие, это печально известное сражение на реке Черной 4 августа 1855 года, где потери русских войск составили больше восьми тысяч человек и где погибли три генерала – Николай Андреевич Реад, Петр Владимирович Веймарн и Павел Александрович Вревский. (Говорили, что барон Вревский, который был инициатором этого сражения, сознательно искал своей гибели.) В день битвы Толстой с двумя горными орудиями примкнул к конной батарее Порфирия Николаевича Глебова. Но стрелять ему не пришлось – не было приказа.

Другая особенность военной службы Толстого была в том, что он категорически отказывался присваивать казенные деньги. А это было нормой в армии и не только не признавалось преступлением, но считалось почти законной частью офицерского дохода. Запустить руку в полковую казну называлось «безгрешные доходы». Например, они выходили от неистраченного фуража. Из этих «доходов» складывалась и «благоразумная экономия» – деньги, которые должен был иметь на руках командир на случай непредвиденных расходов по своему подразделению. Все офицеры понимали и справедливость «безгрешных доходов», и необходимость «благоразумной экономии». Но не Толстой! По воспоминаниям полковника Юлиана Игнатьевича Одаховского, молодой подпоручик, «сделавшись командиром батареи, взял да и записал на приход весь остаток фуража по батарее. Прочие батарейные командиры, которых это било по карману и подводило в глазах начальства, подняли бунт…». О том же пишет и другой свидетель, Николай Александрович Крылов: «Рассказывали, что он до такой степени был брезглив к казенным деньгам, что проповедовал офицерам возвращать в казну даже те остатки казенных денег, когда офицерская лошадь не съест положенного ей по штату».

Одаховский также утверждает, что у его сослуживца «были вечные столкновения с начальством. Всякое замечание старшего в чине вызывало со стороны Толстого немедленную дерзость или едкую, обидную шутку».

Иными словами, Толстой был слишком сложной и тщеславной личностью, чтобы вполне вписаться в офицерскую среду. И он снова мечется, опять не находит себя.

Вот характерный факт. Прибыв в Севастополь в ноябре 1854 года, он испытал восторг от осознания, что оказался в том месте, где решается историческая судьба России. И поначалу ему всё нравится! «Дух в войсках, – пишет он брату Сергею Николаевичу, – свыше всякого описания. Во времена Древней Греции не было столько геройства. Корнилов, объезжая войска, вместо “Здорово, ребята!” говорил: “Нужно умирать, ребята, умрете?”, и войска кричали: “Умрем, ваше превосходительство! Ура!”».

Это написано 20 ноября. А три дня спустя в Эски-Орде, куда его направили в резерв, он пишет совсем иное: «В поездке этой я больше, чем прежде, убедился, что Россия или должна пасть, или совершенно преобразоваться. Всё идет навыворот, неприятелю не мешают укреплять своего лагеря, тогда как это было бы чрезвычайно легко, сами же мы с меньшими силами, ниоткуда не ожидая помощи, с генералами, как Горчаков, потерявшими и ум, и чувство, и энергию, не укрепляясь, стоим против неприятеля и ожидаем бурь и непогод, которые пошлет Николай Чудотворец, чтобы изгнать неприятеля. Казаки хотят грабить, но не драться, гусары и уланы полагают военное достоинство в пьянстве и разврате, пехота в воровстве и наживании денег. Грустное положение и войска и государства».

И уж совсем неожиданно, сравнивая русских солдат с французскими и английскими, он отдает предпочтение врагу: «Я часа два провел, болтая с ранеными французами и англичанами. Каждый солдат горд своим положением и ценит себя; ибо чувствует себя действительно пружиной в войске. Хорошее оружие, искусство действовать им, молодость, общие понятия о политике и искусствах дают ему сознание своего достоинства. У нас бессмысленные ученья о носках и хватках, бесполезное оружие, забитость, старость, необразование, дурное содержание и пища убивают в нем последнюю искру гордости и даже дают ему слишком высокое понятие о враге».

Неужели за три дня настроение так переменилось? Только что была «Древняя Греция»…

Эти перепады настроения можно объяснить одним: он не находит себя в армии. Конечно, он шел сюда еще и в расчете на военную карьеру. Пример старшего брата Николая, память о деде, генерале «времен Очаковских и покоренья Крыма», об отце, герое войны с Наполеоном, разогревали его здоровое тщеславие и давали надежду, что и он пойдет по их пути.

Но…

Он рвется в бой, а его направляют в резерв. «Стоянка в Бельбеке была очень скучная… – вспоминал Одаховский. – Стоянка с батареей в резерве, видимо, томила графа Толстого: он часто, без разрешения начальства, отправлялся на вылазки к чужим отрядам, просто из любопытства, как любитель сильных ощущений, быть может, и для изучения быта солдат и войны…»

Участие Толстого в этих вылазках остается неясным местом в его биографии «крымского периода». На одну из таких вылазок его подбил капитан Аркадий Столыпин, когда Толстой, покинув резерв без разрешения начальства, на три дня приехал в Севастополь. Вылазка была очень кровопролитной: русские потеряли 387 человек убитыми и около тысячи ранеными. Но сам Толстой пишет об этом в дневнике лишь такие слова: «Имел слабость позволить Столыпину увлечь меня на вылазку, хотя теперь не только рад этому, но жалею, что не пошел с штурмовавшей колонной».

Но в чем тогда заключалось его участие в этой вылазке?

Поездка в Севастополь, по-видимому, была связана с желанием Толстого поступить на службу в штаб к князю Горчакову. Он встречался с ним и «был принят хорошо». Но – «…о переводе в