Повесть о военном детстве - Георгий Рудольфович Граубин

Вовка. – В щенятника превратился?..

Занятия проходили шумно, с гомоном и шепотками. Мария Петровна разрывалась между двумя классами.

Когда второклассники, отдуваясь, писали диктовку, краснощекий мальчишка с соседнего ряда бесцеремонно подтолкнул меня локтем.

– Слышь, ты хорошо пишешь диктовки? Проверь, десятушку дам. Только чтобы ошибок не было.

– Это кто же установил у вас такие расценки?

– Кунюша, кто. Да ты читай, читай, а то другому отдам.

– Читай сам, – рассердился я. – А еще октябренок!

Мальчишка надулся, попытался передать тетрадь Захлебышу, но получил от него щелчок.

После уроков мы остались всем классом. Я рассказал о случившемся, Кунюша уставился в парту, а Костыль с готовностью поддержал меня:

– Во-во, у него руки медовые, все к ним прилипает, а еще туда же – драться полез.

– Ладно, чтобы этого больше не было, – примирительно сказал Генка. – А теперь давайте займемся делом: будем всем классом изучать противогаз. Кто сдаст зачет – получит значок. Идет?

Генка был единственным, кто отдыхал в пионерском лагере. Там он в прошлом году занимался в кружке «ПВХО», и теперь Глафира поручила ему вести такой кружок в школе.

– Идет, – под нос буркнул Костыль, хотел сплюнуть, но раздумал и вытащил носовой платок. Потом пересел к Захлебышу и стал с ним о чем-то переговариваться.

– Рогузин, – одернул его Генка. – Повтори, как называется эта часть.

– А ты что учитель, что ли? – угрюмо огрызнулся Костыль. – У нас тут кружок, а не классные занятия.

– Ну вот, а мы еще хотели поручить ему вести стрелковый кружок, – развел руками Генка и нарочито вздохнул.

– Какая, какая часть? – сразу встрепенулся Костыль. – Она… она называется… – и беспомощно посмотрел на ребят.

– Вот эта, – показал Генка на гофрированную трубку. – Ты ведь внимательно слушал.

– Дыхательная кишка, – подсказала вдруг Надя, делая серьезные глаза.

– Дыхательная кишка, – как эхо, повторил Вовка, не поняв подвоха.

Ребята захохотали, а Костыль незаметно лягнул Захлебыша.

– А эта? – еле сдерживая смех, опросил Генка. – В ней еще находятся клапаны.

Захлебыш пожал плечами, а Надя сузила раскосые глаза и услужливо подсказала:

– Закупорка.

– Закупорка, – машинально повторил Вовка и погрозил кулаком Наде.

Ребята хохотали, упав на парты.

– Значок сейчас получать будешь или принести на дом? – закатилась Надя, вытирая глаза.

Костыль сердито засопел и снова лягнул под партой ни в чем не повинного Захлебыша.

На заработки

В воскресенье, чуть свет, к нам постучал Савелич.

– Я вот к Василью, помощи просить. Сам только с дежурства, всю ночь законно звезды считал. Приходится до утра дежурить, время теперь такое.

– Да ведь вы и во двор не выходите, собаку к магазину привязываете, – удивленно подняла брови мать. – Сколько раз проверяла, никак вас на месте не обнаружу.

– Собака у меня злющая, что твой Гитлер, – ушел от ответа Савелич. – Я ее теперь так и зову. Как тявкнет…

– А если ее отравят? – усмехнулась мать. – Если она и тявкнуть не сможет?

– Ну, это вы, Яколевна, зря. Она из чужих рук ничего не берет, хоть мармелад ей давай. Исключительная зверюга! Так вот, за помощью я, – продолжал Савелич, обращаясь ко мне. – Картошки немного невыкопанной осталось, промотался в лесу с этими бревнами, законно. Хоть и малость осталось, да жалко ее бросать. Помог бы со своими дружками, а? Везде она нынче выгорела, а у нас внизу как брюква вымахала, исключительной крупноты! Жалко, вы не успели посадить, а то бы все подполье заполнили.

– Как же ее теперь копать, земля уже сверху замерзла, – недовольно сказала мать. – Ломами ковырять, что ли?

Савелич засмеялся:

– А я природу перехитрил. Я на то место ботвы натаскал, соломки натрусил сверху. Как в печке лежит!

Мать хлопотала возле плиты и не отвечала. Видно было, что ей не хочется отправлять меня к этому не особенно приятному человеку.

– Значит, договорились, – по-своему истолковал ее молчание Савелич. – Оно ведь не только нам жить надо, людям тоже картошка нужна. Кому надо – с законным удовольствием завсегда помогу. Ну, так я жду, – напомнил Савелич, суетливо надевая треух. – Спасибочки, Яколевна.

Мать растерянно поставила чайник на стол.

– Помочь-то ему, может, и впрямь надо, – вслух рассуждала она, – да человек он какой-то скользкий, есть в нем второе дно. А с другой стороны, тоже ведь человек. Так уж и быть, помогите ему, если делать вам нечего, только не очень-то там надсаживайтесь.

Ребята приняли мое предложение в штыки.

– Такой лоб, сам бы мог выкопать. Уж если помочь, так кому-нибудь попутевее. Бабке Терещихе, например: одна живет, да и старая вон какая.

– А давайте мы этим ей и поможем, – нашелся Генка. – Заработаем на копке картошку и отнесем ее Терещихе. У нее картошка не уродилась, вот и будет ей от нас вроде подарка.

Такой поворот ребятам понравился. Бабку Терещиху любили: еще год назад она была самой бойкой старухой в поселке, и никто не знал столько ягодных мест, как она. Согнувшись в три погибели, постукивая кривой палкой, она ходко шла впереди, и когда приходила на место, все ее спутники оказывались далеко позади. Возвращаясь с полным горбовиком, она собирала их по лесу и сердито отчитывала за лень и медлительность.

В прошлом году у Терещихи умерла двадцатилетняя дочь Оля. Бабка сразу сдала, ноги у нее отнялись, и теперь она еле-еле передвигалась по комнате.

Идти на «заработки» вызвались Генка, Мишка Артамонов и Вовка Костыль. Уже у ворот нас догнали Славка – он приехал на выходной – и Кунюша.

Кунюша на всякий случай держал руку в кармане. То ли у него был там камень, то ли свинчатка. Костыль исподлобья посмотрел на него и пригрозил:

– Если еще будешь задираться, ноги выдерну и спички вставлю.

Кунюша ничего не ответил. Он покрутил носом, втянул в него воздух и мечтательно протянул:

– Свининкой попахивает, сало едят. Может, отвалят нам по граммульке?

Савелич и Фекла Михайловна встретили нас приветливо.

– Проходите, проходите, – поднялся хозяин из-за стола, заворачивая скатерть и набрасывая ее на стол. – Мы тут законным чайком пробавляемся, исключительно полезный напиток.

Фекла Михайловна что-то торопливо убрала со стола и разлила по кружкам чай.

– Ох ты, господи, и угостить-то нечем, в магазине один хлебушко да селедка. Ну, да ничего, накопаем картошечки, свеженины изжарим.

После чая все отправились в огород.

На том месте, где была выкопана картошка, огромными штабелями лежали неошкуренные бревна. Славка присвистнул:

– Крепость можно соорудить! Новый магазин будут строить? – спросил он.

– На пристройку к магазину привез, да обмишурился малость, – отмахнулся Савелич. – Перестарался, лишку привез. Ну ничего, не пропадет, смотришь, из остатков себе какую-нибудь сараюшку слеплю. Пойдемте, картошка вон в том углу.

Оценив, сколько нам предстоит копать, Генка без обиняков заявил:

– Куля полтора будет с вас причитаться, не меньше.

– Расчет не в счет, была бы работа, – отшутился Савелич. – Что накопаем, то и съедим, а что не съедим – людям продадим.

Земля под соломой оказалась холодной и мокрой.

– Ничего, ничего, – утешал Савелич, – холод не голод – живот не сосет, – так и сыпал он прибаутками.

Мы ковырялись в мокрой земле, дыханием отогревая стынущие руки, а Савелич приговаривал:

– Не дай бог, морозом прибьет. Соломкой прикрывайте ведра, соломкой.

А выковыривая большие, краснобокие клубни, вслух радовался:

– И как сподобило припахать целик! Будто кто в бок толкнул. Припахал так, на всякий случай, а вишь ты, что получилось. У Кузнецова овес и табак с теленка вымахали, а у меня, поди ты, картошка.

Петр Михайлович, заглянув через изгородь, подтвердил:

– Табачок у меня, сусед, и вправду отменный. Только ты зря припахал лишку, супротив нормы это. На одну семью – и два огорода.

– Почему же у нас одна семья? – вспыхнул Савелич. – Она Прянова, а я Савченко, временно проживаю в ее квартире. Теперь вот сараюшку буду себе лепить. Овощ законно пойдет пополам.

– Н-нда-а, – неопределенно протянул бывший единоличник. – И ты хошь, штобы тебе поверили? Хитри, хитри, да хвост береги: как бы не пришшимило.

Савелич будто не слышал:

– Давайте, давайте, ребята, ишь как морозит. Зимой каждая балаболка в дело пойдет. «Картошка – хлебу присошка», – исключительно сильно сказано!

Когда мы, замерзшие,