Владимир Санин - Когда я был мальчишкой

ДОЛГОЖДАННЫЙ, ЗЛОСЧАСТНЫЙ, СЧАСТЛИВЫЙ ДЕНЬ

Какую бы жизнь человек ни прожил, какие бы испытания ни перенес – все равно, заглянув в свое прошлое, он наверняка отыщет одну минуту, решившую его судьбу. Цвейговские «роковые мгновенья» были у каждого; только проявления их и масштабы оказывались разными. Нынче трудно найти сторонников теории «песчинки, попавшей в глаз монарха», или «насморка Наполеона в день Ватерлоо»: крутые повороты истории решают не мифические случайности, а прозаические закономерности. Но, как бы это ни было обидно, признаемся самим себе: личную судьбу каждого человека определила одна минута. Будь она иной, жизнь пошла бы совсем в другом направлении, и мы были бы другими, и все у нас было бы не так, как сейчас,– короче, не та судьба.

Я знаю в своей жизни несколько таких минут, но больше всего запомнилась одна, когда я уже в буквальном смысле слова уходил в другую судьбу, а в двух шагах от нее меня остановили и, как утопающему, протянули соломинку.

Дело было так. С утра нам объявили, что мы уже не просто рота ПТР, а маршевая рота: вечером – в эшелон и на фронт. Этого дня все ожидали по-своему: одни с нетерпением, другие с тревогой; но никто, наверное, не ждал его с таким огромным напряжением, как я. Значит, Сашка не подвел, моя мама не узнала о его возвращении, и ничто больше мне теперь не угрожает. Сергей Тимофеевич и Володя, посвященные в мои тревоги, жали мне руки, а я беспричинно смеялся, непрерывно искал общения, не мог усидеть на месте – словом, был в состоянии того нервного возбуждения, которое не может остаться незамеченным и причины которого воспринимаются по-разному.

– Завертелся как наскипидаренный, прилипала железновская,– съязвил Дорошенко, который не мог забыть своего позора и люто меня ненавидел.– Думает, на фронте пряниками кормят…

Я даже его не отбрил – настолько мне было радостно и легко; более того, я готов был простить его и по-дружески обнять: «Кто старое вспомянет – тому глаз вон! Ведь нам вместе сражаться, ходить в атаку, мы обязательно должны стать друзьями!» Готов был, но сдержался – уж очень он был мне противен…

Между тем в нашу землянку прибыла медицинская комиссия, человек пять врачей из санчасти. От очередной проверки никто не ждал ни хорошего, ни плохого: всех нас уже осматривали не раз до призыва. И мы раздевались, ворча: не очень-то приятно вертеться перед врачами в костюме Адама только для того, чтобы услышать неизбежное: «Проходи, следующий». И мимо комиссии потянулась голая цепочка.

– А ну-ка,– врач подозвал меня поближе.– Грыжа?

– Чепуха,– беспечно ответил я, не без гордости поглядывая на товарищей.– Не помешает.

– Это нам лучше знать,– сказал врач, ощупывая небольшую припухлость на моем животе.– Напряги живот… Вот так…

– Да она мне абсолютно не мешает,– встревожился я.– Даже не замечаю!

– Фамилия, имя?

– Полунин Михаил. Честное…

– Пойдете на операцию, Полунин,– сообщил врач.– Запишите его в санчасть.

Хан – два дня назад он был произведен в ротные писари – сделал карандашную пометку в большой линованной ведомости.

– И этот подмазал! – засмеялся Дорошенко. Кровь бросилась мне в голову, я с трудом удержался на ногах.

– Как это «в санчасть»?– пролепетал я.– Грыжа мне абсолютно не мешает, я хочу ехать со всеми!

– Сделаем операцию, и поедешь,– отмахнулся врач.– Следующий!

Я не сдвинулся с места.

– Никуда я не уйду, посмотрите меня еще раз! Вы не имеете права делать операцию без моего согласия!

– Не мешай мне своими глупостями,– обозлился врач.– Марш отсюда!

– Что у вас такое? – меня подозвал майор медицинской службы, видимо председатель комиссии.– Грыжа? На операцию.

– Но ведь это займет две недели…– простонал я.– А война уже заканчивается!

– Месяц, а то и побольше,– поправил председатель и, обращаясь к коллегам, изволил пошутить:– А этот солдат, кажется, совершенно серьезно полагает, что без его участия победа невозможна!

– Неостроумно!– выпалил я. – Советский врач не имеет права издеваться над солдатом!

– Кругом!– заорал председатель.– Мальчишка!

Мир рухнул. Я не знаю, как добрался до нар. Я плакал так, как десять дней назад плакал Сашка, бессильно и безнадежно. Мне казалось, что я никчемный неудачник, что жизнь потеряла всякий смысл и отныне меня ждет сплошное серое существование. Сергей Тимофеевич и Володя меня утешали: они говорили, что наступление на Берлин еще не начато, а союзники топчутся на месте, три-четыре недели пролетят быстро, и я успею – пусть к шапочному разбору, но все-таки успею. Я ничего не воспринимал, потому что знал одно: вечером рота уедет на фронт, вся целиком – кроме меня да еще Хана, который не в счет. Я видел, как мои товарищи весело примеряют новое обмундирование, слоняются по землянке, ошалевшие от новизны ощущений, и чувствовал, что между мною и ними пролегла пропасть. Сразу же после завтрака с нетерпением ждавший обеда, я не пошел за стол, потому что одинаково невыносимы были и сочувственные взгляды и насмешки.

– Собирайся в санчасть, – напомнил Хан, ротный писарь, которого теперь так же презирали, как раньше боялись; власть его даже над своей компанией рухнула в ту минуту, когда все узнали, что Хан остается, что он трус. Удивительно, как меняется человек, стоит лишь обстоятельствам сорвать с него маску и обнажить его сущность! Все и сейчас понимали, что Хан опасный тип, от которого лучше держаться подальше, но никто его не боялся! Потому что он противопоставил себя коллективу, оказался ниже его, ниже самого слабого и безнаказанно обижаемого солдата в роте – Митрофанова. Будучи умным человеком, Хан это понял. Он имитировал кипучую деятельность, помогал менять обмундирование и подгонять его по росту, оказывал мелкие услуги тем, с кем раньше и словом не перебросился, и в результате еще больше растрачивал свою личность. Он дал петуха – такие вещи публика прощает только любимцам, а Хана никто не любил.

– С вещами,– добавил Хан.

Я надел шапку и бушлат, взял вещмешок и направился к двери. Все были возбуждены, у каждого были свои дела, и я ни с кем не прощался – кому нужны прощальные напутствия неудачника? Я лишь крепко пожал руку Володе Железнову, поискал глазами Сергея Тимофеевича и велел ему кланяться.

– Ничего, брат, не поделаешь, служба такая,– сказал Володя и похлопал меня по плечу.

Сердце мое разрывалось. Когда я подходил к двери, меня окликнули. Я оглянулся – ко мне спешил Сергей Тимофеевич, на ходу надевая гимнастерку. Он просил подождать, оделся и вышел вместе со мной из землянки.

– Страдания молодого Вертера,– хмыкнул он, искоса поглядывая на меня.– Желаю вам, Миша, чтобы эти слезы были последними в вашей жизни. Не сердитесь, я вызвался вас сопровождать не для того, чтобы высказать эту сентенцию. Я не очень люблю давать советы, но сейчас мне хочется это сделать.