Лидия Осипова - Дневник коллаборантки

Коля страстно увлечен своим новым занятием. Надо видеть эту фигуру. Заросший, еле передвигающий ноги, с маленькими саночками и со стопочкой книг. Много-то он увезти не может. И бродит такой призрак культуры по Царскому Селу, по пустым, мертвым улицам, среди развалин, под обстрелами. Бродит и приятно улыбается, если удается найти что-нибудь ценное, и огорченно вздыхает, если нападет на следы хорошей, но погибшей библиотеки. Особенно он огорчен тем, что погибла библиотека Разумника Васильевича. Она находилась в его квартире, на территории нашего санатория. Сейчас этот район совершенно недоступен для гражданского населения. А там было собрано несколько тысяч томов и всё уникумы [интереснейшие раритеты]. Солдаты рвут и топчут и топят печки ими. А там была его переписка с такими поэтами, как Вячеслав Иванов, Белый, Блок, и прочими символистами и всеми акмеистами. Несколько раз умоляли немцев из этого дурацкого СД вывезти все эти сокровища. Всякий раз обещали и ничего не сделали. И теперь всё это пропало. НИЧЕГО не осталось. Вот тебе и Гёте с Шиллером! И сколько ни вдалбливали в их телячьи головы, что эта библиотека, кроме своего культурного значения, имеет также и огромную материальную ценность и что хозяин отступается от своих прав на нее, только бы она не погибла, а была бы где-то в сохранности, — ничего не помогло! Вот если им сказать, что в таком-то месте имеется меховое пальто или еще что-нибудь в том же роде, найдутся и средства для перевоза, и храбрецы. В каком бы опасном месте это ни было. Нет, наши военкомы гораздо понятливее на такие вещи.

Очень мне сегодня печально. Проводили нашего Витю. Решил как-нибудь пробраться к себе в Торжок. Отправился с партией эвакуируемых. Что-то нет у нас теперь доверия к этим эвакуациям. Официально всё звучит чрезвычайно благородно, а вот слухи пробиваются даже и к нам, совершенно оторванным от мира, как будто эвакуируют в Германию на самые тяжелые работы. И что к русским там относятся, как к «унтерменшам». Здесь этого не чувствуется. Есть военная жестокость, есть превосходство завоевателей, но «унтерменшей» не замечаем. А слухи держатся весьма упорно. Если и половина того, что рассказывают, — правда, то приходит невольно мысль, что, может быть, русскому народу и в самом деле нет спасения за какие-то его особые грехи. Витя, уходя от нас, плакал. Говорил, что мы ему гораздо ближе, чем его родные отец и мать. Нужно было видеть его радость и заботу о тех маленьких подарках, которые мы ему сделали. Краски, книжка Диккенса, готовальня. Всё неоценимые сокровища для советского мальчика в 16 лет.

Всё упорнее идет шепоток, что союзники, американцы и англичане, оказывают громадную помощь большевикам, и что немцы скоро приостановят свое победоносное шествие по России. Мы здесь ничего толком не знаем. Немецким сообщениям начинаем так же мало верить, как и большевистским. Уж очень много общего у этих господ. По их сведениям, они всё продвигаются вперед. Но почему же здесь, у нас, они остановились и ни с места? Давно пора занять Ленинград. Говорят, что они решили не тратить сил на бои и хотят выморить его дочиста.

Город вымирает. Улицы совершенно пусты. По утрам ходить по некоторым улицам просто невозможно. Возят по ним трупы. А по другим ходить запрещено по каким-то военным соображениям. И вот каждое утро получаешь этакую моральную зарядку — 3 или 4 подводы, груженные, как попало, совершенно голыми трупами. И это не какие-то отвлеченные трупы, а твои знакомые и соседи. И всякий раз спрашиваешь себя: не повезут ли завтра и меня таким же образом, или, еще хуже, Колю? Никогда до этого времени мы не были так близки друг к другу, как теперь. А пережить нам пришлось немало всякого меду. Сейчас же с необычайной остротой чувствуется наше полное одиночество в этом мире. Во всем этом ужасном и кровавом мире. Иногда кажется, что людей совсем нет, а только звериные рожи и жалкие, полураздавленные рабы. Где же знаменитое человечество? Или правы были наши студенты на Истфаке, когда перефразировали древнее: хомо хомини лупит-ест? Ну, хоть бы кого-нибудь из своих увидеть и отвести немножко душу. Где-то теперь Аня и Илья, и Ната, и Миша, и все, о ком ни говорить, ни думать теперь нельзя. Иванова-Разумника видим очень редко. И они, кажется, дошли уже до предела.

Нечего было записывать. Всё одно и то же и всё становится безнадежнее. Но мы не поддаемся этой безнадежности. Наша должна взять. А вот сегодня могу записать два радостных события. Во-первых, познакомились со священником, который провел 10 лет в концлагере. Был выпущен перед самой войной и уже во время нее пробрался в Царское к своей матушке. Бредит новой церковной жизнью. Роль прихода ставит на очень большую высоту. Вот таких-то нам и надо! Не сдающихся! Пережил же 10 лет концлагеря и всё же хочет работать на пользу народа. Если бы во главе прихода стал бы настоящий священник, то он смог бы сделать очень много. Не с немецкими кралечками, а с настоящей молодежью, которая рвется к церкви и к религиозной жизни. Это я знаю наверное из разговоров с военнопленными в бане. Люди умирают от голода, вшей, тифа, жестокого и подлого обращения с ними как немцев, так и тех русских, которые стоят у власти над ними, — и всё же у них достаточно духовных сил для того, чтобы отдаваться мыслям о Боге и религии.

Второе событие: к нам пришел некий развязный молодой человек по имени Громан. Сын русского генерала Громана. Теперь немец. Служит в немецкой армии. Прекрасно говорит по-русски. Он от кого-то слыхал, что мы продаем ковер. Обещает привезти три пуда муки, хлеба, сахару, жиру, табаку и чего-то еще. Соврет или нет? Ковер хотел забрать сейчас же, но я не дала. Сказала, что сначала плата. А плата такая, что не верится. Хоть бы часть привез. Если этот трюк пройдет полностью, то мы должны молиться за нашего повара до скончания дней. Если бы не он, я бы не смогла пойти перебрать дрова и не нашла бы ковра.

Громан не ехал, и мы почти помешались, ожидая его. И то теряли надежду, то опять ее находили. Начинали серьезно опасаться за наши умственные способности. Наконец, первая партия муки, а главное хлеба приехала. Ковер взяли. А хлеб какой! Настоящий, ржаной, большой. Не солдатские кирпичики немецкого производства. И уж не наш пайковый, с опилками. Мы просто места не находим от счастья. А мука тоже — чистая, ржаная. Неужели же он и остальное привезет? Не верится.

В городе объявлена эвакуация фольксдойчей. Всех, кто хочет, записывают в фольксдойчи и отправляют. По-видимому, командование решило под этим предлогом разгрузить город. Ивановы, Петровы, Нечипуренки идут за фольксдойчей. У М.Ф. муж был из Вильно, и мы решили тоже попробовать выехать фольксдойчами. Ивановы-Разумники тоже решили выехать. Итти надо в СД к какому-то Пайхелю, о котором ходит слава, что это самый страшный из всех следователей СД. Просто зверь! Бьет всех допрашиваемых немилосердно. Но так как мы никакого преступления не совершили и совершать не собираемся, то мне и не страшно, и завтра потопаем с М.Ф.