Леонид Фиалковский - Сталинградский апокалипсис. Танковая бригада в аду

Ознакомительный фрагмент

— Знаешь ли ты свои обязанности, что ты, как фельдшер, по уставу должен делать?

— Что вы имеете конкретно в виду?

— Чем ты должен заниматься в роте?

— Перечислить пункты устава?

— Почему ты лезешь не в свое дело?

— Что было не моим делом?

И здесь его прорвало:

— Какое твое собачье дело, что готовят командиру кушать? Твое дело питание красноармейцев. Там и проявляй себя. Запрещаю впредь совать нос в ложку командира. Это неприлично и низко! Славу себе решил заработать, подрывая мой авторитет. Отправлю в один из наших батальонов. Там и завоевывай себе славу под пулями, а не на кухне.

— Я уже был там, как видите, вернулся. От пули и осколка и здесь никто не застрахован.

Потом я взорвался:

— Постыдный разговор затеяли, товарищ командир. Как можно в такое время делать такие вещи?!

— Учить меня вздумал, мальчишка? Молчать!

— Нет уж! Такое нельзя допускать, и я вмешался, вот. Что я не по уставу сделал?

— Смотрю на тебя и думаю: притворяешься ты дурачком или ты такой есть на самом деле? Ладно, иди. Пришли ко мне старшину Николаева.

Я повернулся и вышел. Опять пошел к автотранспортной кошаре и улегся на носилки, животом вниз, обдумывая, правильно ли я поступил. А как было бы правильно? У кого спросить? С кем посоветоваться? Из раздумья вывел меня Манько. Он держал в руках два котелка и протянул их мне. В одном был суп, в другом — каша и сверху два сухаря.

— Покушай, а потом будешь думать.

Есть не хотелось, но не мог пренебречь его заботой. Я сел на носилки. Достал из-за голенища ложку, накрошил и намочил сухари в супе и стал есть. То, что принес еду, говорило больше слов.

— Вот где они скрылись! Поплакаться решили? Чего приуныли? Хорошим обедом ты сейчас нас накормил, доктор. Суп с сухариками с жареной картошкой и кашу с жареным мясом. Я все знаю, мне рассказали, как ты воевал на кухне. Молодец! — Сел на траву, подогнув под себя ноги по-восточному, воентехник Саркисян.

— Интересно, — продолжал он, — после войны останутся подлецы? — и сам себе ответил: — Может быть, даже больше, чем честных. Подлецы лучше выживают, чем честные. Ген, скажи, как ты думаешь, после войны останутся подлецы? — обратился он к подошедшему Гену.

— Трудную проблему решаете, то-то призадумались.

— Призадумаешься, когда свои же клюют почем зря, — заговорил молчавший до этого Манько. — Больше всего меня возмущает Титов. Вин, что ни на есть — комиссар, а пасется возле командира и дует в одну дуду. Не подскажет ему, что к чему.

— Он себе враг?

— А дело, ради которого он есть?

— Против командира комиссар не пойдет — себе дороже. По работе к командиру не придерешься — старается, но хапуга.

— Дело комиссара его образумить. На то он и комиссар.

— Но так оставлять тоже нельзя.

— Что ж предлагаешь сделать?

— Командир — хозяин. Против него не попрешь.

— А я не хозяин, ты и все остальные рабы или бараны? — вскипел Саркисян. — Скажи ты, Манько! Скажи мне прямо. Должны они кормиться отдельно от нас? Скажи Гену и всем нам. Скажи!

— Я ж о том же и толкую. Саша вертит хвостом, а сам так же думает. Командир-хозяин. Ты партиец и Саркисян партиец. Командир и комиссар — партийцы. Вот вам и сказать ему.

— Пристыдить командира! — взорвался Ген. — Он не изменит своей натуре.

— Если бы еще был один, а то вокруг кормится такая орава: комиссар, Калмыков, старшина, кладовщик, повара и разные другие, — промолвил я.

— Думаю, с комиссаром говорить надо, — сказал Саркисян. — Доктор дал нам хороший урок и командиру также. Надо им воспользоваться. Я буду говорить с комиссаром. Нельзя упускать момент. Самих себя будет стыдно.

— Бог тебе в помощь.

— Без бога обойдемся. Чего ушли от ответа на мой вопрос? Отвечай, Саша.

— Ты о чем?

— Будут ли подлецы после войны?

— Не должны быть. Кто выживет, будет внимательным и предупредительным к другим, уважать будут друг друга, всем делиться. Ведь так мало останется людей, которые переживут это страшное время. Не должно быть подлецов.

— Нет. Будут и подлецы. Если хапают себе сейчас, то после войны, где бы они ни работали, будут так же хапать себе, заботиться о себе за счет других. Такая порода не умирает, а быстро плодится, если ее не иссечь с корнем.

— Вырубить с корнем не удастся. Всю жизнь так было. Возле чего пасешься — того и наберешься, — заговорил Манько пословицами, — кладовщик ли, повар ли, начальничек ли — себя не обидит. Что руками перебирает — к рукам и прилипает.

— Разводишь кулацкую философию, все должно измениться после войны.

— Это после войны. А сейчас чем поможем доктору? Что сказал тебе командир?

— Сказал, что вытурит из роты. Думаю, что будет добиваться этого.

— Да не такой уж он плохой человек. Сгоряча, может, и сказал. Строгий, требовательный. Без этого нельзя. Да, кстати, и тебя, доктор, он представил к правительственной награде после разъезда. Команда была из штаба бригады, и они с комиссаром и Калмыковым быстро сварганили списки, — сказал Ген.

— Кого они еще представили, Саша? — спросил Манько.

— На участвовавших в сражении в районе разъезда составлял список Воропаев. Он включил и доктора, Короля, Цветкова, Нагибу, Круглякова и еще несколько человек из ремонтников. А кого из роты включили, не знаю. Все это тайно делалось. Наградные листы писал Мезенцев, но он не говорит. Ему приказали не распространяться. Делалось это тайно.

— Бог с ними, живы — это и есть самый лучший орден. Пошли в мастерские.

— Да, засиделись мы, пошли.

Мы все пошли к личному составу в мастерские. Саша Ген подошел ко мне, придержал меня, пока все отошли, и сказал:

— Зря зарываешься. Ты командиру становишься помехой.

— В чем я зарываюсь?

— Как бы тебе сказать, не противоречь ему. Себе только вредишь.

Я промолчал. Как себя вести?

— Видишь ли, — продолжал Ген, — он все же представил тебя к награде, хотя мог и не внести в списки. А после этого случая он тебя выживет из роты, не простит он тебе. Я понимаю тебя, но стоит ли портить себе жизнь? Постарается он от тебя избавиться. А мы привыкли к тебе.

— Нет, Саша, извиняться я не смогу. Не смогу! Да ничего я такого плохого и не сделал. Это моя работа.

— Не будь наивным. Не противоречь ему. Хрен с ним.

Мы подошли к кошаре и разговор прекратили. Там уже привыкли к тому, что перед обедом или ужином, а часто и после и к концу работы, если предполагался конец, я делал перевязки. И на этот раз развернул свой «ПФ», и ко мне стали подходить воины для перевязок. Меня будто случайно нашел здесь старшина Николаев. Видно, он меня искал.