Александра Толстая - Отец. Жизнь Льва Толстого

1920 год. — Я на несколько дней приехала в Ясную Поляну повидаться с матерью, тетенькой Татьяной Андреевной и Таней с дочкой. Но в тот день, когда я собиралась уезжать, моя мать заболела воспалением легких и я осталась ухаживать за ней. Она кротко, необычайно терпеливо переносила страдания.

«Саша, милая, прости меня. Я не знаю, что со мной было… Я любила его всегда. Мы оба, всю жизнь были верны друг другу. — -»

«Прости и ты меня, — я очень виновата перед тобой», — сквозь слезы говорила я ей…

У нее сделался отек легких, она задыхалась. Умерла она спокойно, исповедывалась, причастилась. Я закрыла ей глаза.

Война, революция, смерть близких, тюрьма, голод… потеря Родины.

Жизнь уже на закате, но одиночества нет, потому что я знаю теперь, что «на свете много людей, кроме Льва Толстого…»

НАПИСАНО ДОЧЕРЬЮ ТОЛСТОГО

Начавши читать книгу младшей дочери великого писателя Александры Львовны Толстой (1884 – 1979) многие, возможно будут разочарованы: никаких «я помню», «отец говорил мне», почти полное отсутствие семейных преданий, историй, анекдотов. На все два тома — лишь три–четыре эпизода с пометой «из личных воспоминаний». О себе автор пишет так же, как о других детях Толстого, в третьем лице: «К Мише ходил учитель скрипки, к Саше — учитель музыки. Оба были музыкальны, но не учили уроков». «Я» впервые появляется в книге, когда Саше 17 лет: «С этого дня в Саше — во мне — произошел перелом. Саша — я — уже больше не была ребенком». Это был день первого значительного разговора дочери с отцом.

Но и после этого ее собственные впечатления включаются весьма скупо. А, Л. Толстая сознательно ограничивает себя, не использовав почти ничего из тех воспоминаний о жизни толстовской семьи, которые составляют содержание ее мемуаров, опубликованных в парижских «Современных записках» в 1931 г. и книге «Дочь» (1979)[139]. Эпизоды с ее участием в книге «Отец» наперечет. Только в последних разделах — ухода и смерти Толстого, где младшая дочь была одним из главных действующих лиц, повествование приобретает более «мемуарный» характер: приводятся устные высказывания Толстого, диалоги — без этого было уже никак нельзя. Но и тут автор ухитряется гораздо чаще цитировать документы, чем излагать собственные впечатления — это хорошо видно из сопоставления текста самой последней главы книги и написанных в 1912 г. воспоминаний об этом[140].

Документы составляют основной корпус книги. Это — отрывки из писем и дневников Толстого и членов его семьи, выдержки из воспоминаний современников, отсыпки к работам исследователей. Т. е. все то, что можно найти во всякой добросовестной биографии Толстого.

Но, быть может, эти письменные источники особенно изобильны, редки, извлечены из архивов, малодоступных зарубежных изданий?

Нет и этого. Книга написана вдали от толстовских архивов; некоторые недостачи для затронутых в книге тем ощутимы: записок Д. П. Маковицкого (тогда еще полностью не изданных), неопубликованных дневников В. М. Феокри–товой и П. И. Бирюкова, материалов архива Л. Л. Толстого, рукописи С. А. Толстой «Моя жизнь», переписки третьих лиц.

Не поразит книга и обилием иностранных источников: использованы лишь некоторые известные работы; Д. Бинштока, Э. Кросби, Д. Кенворти, книга Е. Симмонса (в 1‑м издании).

Из нечасто цитируемого можно назвать разве что работу Е. И. Владимирова «Т. М. Бондарев и Лев Толстой» (Красноярск, 1938), да еще две–три книжки.

Выходные данные остальных, собранные в конце книги, привычны глазу любого неспециалиста: «Биография» П. И. Бирюкова, «Жизнь Л. Н. Толстого» и «Летопись» Н. Н. Гусева, воспоминания сыновей Толстого, А. А. Фета, дневники жены, переписка Толстого с Н. Н. Страховым, дневники В. Ф. Булгакова, «Вблизи Толстого» А. Б. Гольденвейзера.

Иные главы — почти монтаж. Некоторые события, даже периоды жизни, характеризуются исключительно подбором цитат с минимальным авторским текстом.

В чем же интерес книги?

Прежде всего — в ее объективности. И особенно — при раскрытии одной из в первую очередь ожидаемых и главных ее тем — семейной драмы Толстого. А. Л. Толстая не принадлежит ни к чертковской, ни к материнской «партиям», на которые разделились дети и многочисленные потомки Толстого (да и его исследователи). Позицию эту младшая дочь занимала не всегда. В своей известной книге «Трагедия Толстого», вышедшей на английском языке в 1933 г., она безоговорочно встала на сторону отца. В книге «Отец» она свою прежнюю позицию осудила: «Я надеюсь, что теперь, дожив до старости и поняв многое, что раньше, по молодости лет, было мне недоступно, я смогу подойти к этому сложному вопросу более беспристрастно, попытаться, насколько возможно, проникнуть в тайны психологических тонкостей этих двух сложных, сильных и цельных характеров».

Александра Толстая мучительно вдумывается в причины все большего расхождения людей некогда столь близких. Как случилось, что С. А. Толстая от первого сочувственного отношения к толстовским религиозно–философским исканиям и более поздним ожиданьям и надеждам, «чтоб прошло это, как болезнь» (из письма 1879 г.)[141] пришла к раздраженному их неприятию, к тем враждебным и чудовищным действиям, которые превратили в мучение последние годы жизни великого писателя и заставляли обращаться ее близких к помощи врачей–психиатров? В молодости, размышляет дочь, жена Толстого не думала, что так далеко он уйдет в своем отрицании общепринятого. Многое в этом отрицании ей казалось просто неразумным. Она не могла, пишет дочь, смириться с тем, «что такие умственные силы пропадают в колке дров, ставлении самоваров и шитье сапог». Когда Толстой написал, что завидует своему последователю Фейнерману, нанявшемуся к крестьянину пасти скотину, Софья Андреевна отвечала: «Фейнерману нечего завидовать. То, что ты на свете делаешь, никакие Фейнерманы не сделают». Можно вспомнить еще одно письмо С. А. Толстой — к брату, С. А. Берсу — в связи со школой, которой столь много времени отдавал Толстой: «Мне жаль его сил, которые тратятся на эти занятия, а не на писанье романа, и я не понимаю, до какой степени полезно это, т. к. вся эта деятельность распространится на малый уголок России — Крапивенский уезд»[142]. Максимализм подвижников и пророков не знает границ; понять и принять их трудно, видеть ежедневно не всякому под силу. Душа Толстого всегда была в искании и непрерывном движении; неизменность в его представлении — главный источник дурного и погибельного. В черновике c той же беспристрастностью рисуется портрет В. Г. Черткова — главной фигуры противоположной «партии» — одного из самых последовательных толстовцев («Он удивительно одноцентренен со мной», — напишет Толстой 6 апреля 1884 г. в дневнике) и неутомимого («жертвенного» — скажет А. Толстая) пропагандиста толстовства: «Светскость и юмор, упрямство и деспотизм, смелость взглядов и узость, нетерпимость сектанта, — все это сочеталось в этом человеке». Этот «очень драгоценный сотрудник», как говорил о нем Толстой, проделывал огромную работу по редактированию и печатанию произведений Толстого заграницей, осуществлял его связи с духоборами, деятельно вел «Посредник». Но он же очень заботился о чистоте учения — до мелочей: «Толстой ездит на велосипеде! Уместно ли это? Не противоречит ли взглядам христианина? Чертков был обеспокоен…» Описывая всю разнообразную деятельность Черткова, А. Толстая может привести и такой эпизод. «В разгар рабочей поры, когда вся деревня и некоторые из членов семьи Толстых с самим Львом Николаевичем во главе, потные и усталые, возили сено, они встретили Черткова, шедшего куда–то в ярко красной рубашке ниже колен. Братья спросили его, куда он идет. «Я иду, на сэло бэсэдовать с крестьянами», — ответил Чертков».