Любовь Овсянникова - Шаги по земле

5. Отцова мама

При упоминании о папиной матери сразу же вижу церковь, нарисованные на стенах картины, запах ладана, батюшку с дымящимся кадилом, его бормотание и знаю, что его нарядную рясу пошила она, моя бабушка Саша. Слушая сейчас его, она шевелит губами и изредка крестится. Так проходит некоторое время. Но вот где-то возникает заунывный звук, похожий на человеческий плач.

— Что это? — дергаю я бабушку за руку.

— Певчие, — говорит она, и тут же повторяет: — Пение.

И я удивляюсь, что в церкви надо петь, ведь старушки, читающие по вечерам Святое Писание, не поют. Просто иногда читают вслух. Я с тревогой прислушивалась к протяжным голосам. Вдруг старушки и старички, тихой толпой стоящие рядом, тоже вытягивают шеи и вторят голосам певчих. Я отшатываюсь. Как странно… Зачем петь, зачем так тягуче и ненатурально что-то произносить? Этого никто не знает. Наконец, бабушка говорит: «Это передает состояние человеческой души».

— Какое состояние?

— Горестное, — поясняет бабушка.

На стенной росписи повторялись библейские сюжеты, уже хорошо мне известные: Каин и Авель — от папы, Адам и Ева — от мамы, остальные — от бабушки. Но как они мне преподносились? Я слышала в рассказах об Иисусе Христе тоску и искреннюю бабушкину печаль и знала, что наш Господь был замучен иудеями в виде жертвы, умер за простых людей, за всех людей на земле, ибо не делил тех, кому Бог вдохнул искру святого духа, на своих и чужих. А о Моисее и всей ветхозаветной еврейщине бабушка говорила сквозь зубы: распутники, сластолюбцы и врали. Какой он святой, какой пророк? Он коварный агрессор и захватчик, как и его ставленник Иисус Навин, ставший одним из самых жестоких военачальников в истории. Все их речи надо понимать ровно наоборот: никто евреев в рабстве не держал — сами угнетали египтян, пока те не выдержали и выгнали их из страны. Никакие они не ассирийцы, а египетские крамольники. По пустыне сорок лет бродили не зря — все были прокаженные, ждали, чтобы зараза вышла из крови. А заодно готовили почву для захвата Ханаана, придумывая басни о своем происхождении, чтобы оправдать притязания на его территорию.

Я понимала бабушкин гнев против евреев — в соответствии с нашей домашней версией, построенной по остывающей памяти папиного детства, по его воспоминаниям о бабушке Саре, о деталях его багдадского житья, получалось, что Павел Емельянович Диляков, папин отец, хоть родился в Персии и считался коренным жителем Багдада, но был евреем и иудеем. Бабушка Саша и мне рассказывала, что он выкрещивался в нашей церкви перед венчанием с нею. Размолвки с ним и его родней наложили в ее глазах тень на весь народ. От частного к общему — так всегда и вершится история, почему, чтобы не страдали наши потомки, в частных отношениях надо быть аккуратным и доброжелательным.

А еще бабушка Саша — это вечерние посиделки у ее приятельниц, маленьких, с благородной внешностью, рассказы о богатой жизни в Персии, потом не такой богатой — в Кишиневе. Бабушка без конца жалуется на своего первого мужа Павла, а слушательницы понимающе кивают головами: «Да, он был именно такой — горячий».

И конечно, шитье! Манящий запах новой ткани связывается в памяти с Рождеством, когда мы с сестрой, утопая в снегу, в темень и ветер носили вечерю родственникам, а в качестве подарков — отрезы материи на летние платья.

6. Чужаки

Лето 1952 года. По селу циркулирует слух, что к нам на постоянное жительство перевозят жителей западных лесов. Люди пробуют на вкус новые фразы, шепчутся, не знают, как называть этих переселенцев, спорят. Голытьба, пришлые, лешие, бандэровцы, хуторяне, западэнцы — вот имена, чаще всего мелькавшие тогда в разговорах. Какое бы из них ни употреблялось, все понимали, о ком речь. Наконец, закрепилось «бандэровцы» для приватных бесед и «западэнцы» — для официальных. Но это пустяки. Больше всего тревожит то, что поселять чужаков собираются в наши жилища. «Будут отбирать дома для бандэровцев, а нас потеснят в сараи» — говорят одни, пережившие оккупацию и еще не забывшие — а забыть и невозможно! — злодеяния немцев, которые так именно и делали. «Да ничего не отберут, — возражали другие, — чужаков в сараях разместят. Они и такого жилья не видели — обитали-то в землянках!» «Изымут у нас лишнюю жилплощадь! Вот увидите» — утверждали третьи.

Этот слух, похоже, был самым верным. Действительно, скоро по селу пошли комиссии с проверкой жилья, поисками свободной площади: пересчитывали проживающих, обмеряли дома и сараи, все записывали в тетрадь и встревоженным людям ничего не объясняли. Молва не умолкала, страхи множились, славгородцы становились все растеряннее. «Как же так, они наших солдат убивали, а их к нам привезли, в наши дома поселять?! Это же ночью теперь и в туалет не выйдешь», «Наверное, в Сибири уже места не хватает. Бандитов этих непостижимо как много!» — я все это слышала и очень боялась оказаться в сарае, где тоже не буду в безопасности, потому что все бандэровцы в темное время суток режут людей.

Характерно, что тревожащие вести возникали от достоверной информации, идущей из сельсовета, где варилась каша с расселением депортированных. А вот из колхозной конторы, где обсуждались вопросы о выделении земли под их застройки и предоставлении им для этого ссуды, ничего не просачивалось.

По вечерам я брала под защиту свою семью и свой дом — самолично проверяла все запоры и никого не выпускала на улицу, до невозможности вереща, если такое случалось, и набиваясь в провожатые. А еще я на ночь молилась и крестила все окна и двери, чтобы к нам не проникло приехавшее или насланное на нас зло.

И вот меня снова оставили ночевать у бабушки Саши. Как только стемнело, я привычно закрыла хату на огромный крюк, запирающий вход изнутри.

— Что ты делаешь? — спросила бабушка, вообще редко закрывавшая свой дом.

— Запираюсь.

— Зачем это?

— Чтобы бандэровцы не вошли.

Бабушка, помню, пустилась в какие-то объяснения, но меня поддержал дядя Жора, шивший в своем углу обувь. Он сказал: «Береженого Бог бережет. Молодец племянница».

И вот в конце лета эти страшные люди появились в селе. К нам, слава Богу, никого не подселили, но сарай наш велели отдать в аренду одной семье — под коровник. Ежедневно члены это семьи ходили в наш двор гурьбой то забирать корову на пашню, то доить, то просто проведать и подкинуть ей еды. Видом своим они походили на грязных нечесаных бродяг, каких я видела на иллюстрациях к сказкам о лесных разбойниках. Все они почему-то ходили в согнутом состоянии, волоча ноги, и говорили не по-нашему, я их не понимала. Вообще было очевидно, что они принадлежали к другой, отличной от нашей, расе. У них все было другим: и лица, и глаза, и скулы — весь внешний вид. Их я могла узнать в любой толпе, в любой одежде, в любой ситуации, даже если бы они умылись и принарядились.