Петр Каратыгин - Записки Петра Андреевича Каратыгина. 1805-1879

Всякий понимает, что к первому дебюту готовятся долго, стало быть дебютант имеет возможность выработать и приготовить свою роль так, чтоб исполнить ее с возможной отчетливостью.

Большую ошибку делает начинающий актер, если он на первый раз выберет себе блестящую роль, а во второй дебют окажется слабее; он тогда много проигрывает в мнении публики.

Так, например, было с актером Борецким: он дебютировал в Эдипе (трагедии Озерова); роль сильная, эффектная и, как говорится, благодарная: успех был блестящий, но зато он в этой роли как бы истратил весь запас своего дарования и не пошел далее: — во всех последующих ролях проглядывал тот же слепой Эдип; лучше этой роли он решительно ничего не сыграл в продолжении своей двадцатилетней службы.

Второй дебют моего брата был 13-го мая, в роли Эдипа (в трагедии «Эдип-царь», соч. Грузинцева). Эта роль считалась самою трудною из всего репертуара классических трагедий: она требовала много чувств, силы, мимики и пластики. В этой трагедии — Эдип, еще молодой человек; страшная, карающая его судьба ему еще неизвестна; он еще не знает, что он убийца своего отца и муж своей матери: обо всем этом он — узнает в продолжении трагедии; легко себе вообразить, каких сценических средств требуется от актера для выполнения этой сильной роли. В 5-м акте он является на сцену с выколотыми глазами и, осуждая себя на вечное изгнание из отечества, прощается со своими детьми.

Рост моего брата, красивая наружность, великолепный греческий костюм много говорили в его пользу при первом его появлении. Принят он был прекрасно; тот же восторг и аплодисменты, как и в первый раз; все сильные места его роли имели блестящий эффект, и второй дебют удался сверх ожидания. Третий его дебют был 27-го мая в роли Танкреда (трагедии Вольтера, перевод Гнедича). Эта роль соответствовала как нельзя более его средствам и фигуре. Роль эта не так сильна, как две первые, но очень эффектна, симпатична и выгодна для дебютанта; личность благородного и несчастного Танкреда возбуждает в зрителях невольное к нему сочувствие. В этот спектакль дебютант был принят публикою с таким-же одобрением, как и в прежних ролях.

По принятым правилам театральной администрации, судьба дебютанта обыкновенно решается или после первого дебюта, если дебютант окажется положительно бездарным, или после третьего, если в нем дирекция находит дарование. Не знаю почему, только от брата моего потребовали четвертого дебюта, который и состоялся 11-го июля, в роли Пожарского (трагедии Крюковского). Замечательно, что все его дебюты происходили в самое невыгодное время для театральных представлений.

В летнюю пору, как известно, мало охотников посещать спектакли, стало быть надобно сильно заинтересовать публику, чтобы заманить ее в театр, но во все дебюты моего брата были почти полные сборы.

28-го июля он был определен на службу и подписал контракт на три года, с жалованьем по 2000 р. ассигнациями, с казенною квартирою, при 10 саженях дров, и в три года один бенефис.

В следующем 1821 году, (2 мая) на Большом театре под руководством кн. Шаховского дебютировала воспитанница театрального училища Любовь Осиповна Дюрова в комедии Мольера: «Школа женщин» (перевод Хмельницкого) и имела замечательный успех. Ко второму же дебюту (6 мая) была приготовлена роль «Бетти» к комедии «Молодость Генриха V» и князь Шаховской хотел, чтобы и я также дебютировал вместе с нею. Собственно говоря, это не могло назваться дебютом, потому, что я уже раза два, или три, участвовал в драматических спектаклях. Роль «пажа» выбранная князем для моего дебюта, была вовсе не важная. Мне, как дебютанту, поаплодировали при первом выходе — и только! В конце пьесы начали громко вызывать дебютантку и князь велел мне также выйти вместе с нею, хотя я вполне сознавал, что не стою этой чести; короче сказать, мой дебют прошел так себе: ни дурно, ни хорошо… Замечательно, что в тот же вечер я участвовал в балете «Тень Либаса», как фигурант: крепостник Дидло не соглашался еще дать мне вольную.

Глава VIII

Арест брата и его заключение в крепость. — Смерть Новицкой. — Высылка П. А. Катенина из Петербурга.

Смею надеяться, что благосклонные мои читатели, судя по предыдущим главам, не упрекнут меня в обычной слабости пожилых людей — хвалить безусловно свое доброе старое время. Теперь я, например, расскажу один грустный факт из жизни моего покойного брата, Василия Андреевича, случившийся с ним в самом начале его сценической деятельности.

Подобный факт в настоящее время, благодаря справедливости милосердного нашего Государя, конечно, не может повториться; и мне тем прискорбнее вспоминать о нем, что тут была замешана личность, которая должна возбуждать в каждом русском человеке невольное к себе уважение.

В 1822 году, 9-го марта, на четвертой неделе великого поста, был у нас в театральном училище домашний спектакль, под руководством кн. Шаховского. Я участвовал в этом спектакле и брат мой пришел посмотреть меня. Тогда был директором театров Аполлон Александрович Майков.

По окончании первой пьесы, в которой я играл, мы с братом вышли в танцевальную залу, где тогда поместили учебные столы и скамейки, которые были сдвинуты на самый конец залы. Отойдя к стороне, мы прислонились к одному из этих столов и начали разговаривать между собою; он делал мне некоторые замечания насчет сыгранной мною роли. Во время антракта зала наполнилась нашей театральной публикой; на другом конце этой длинной залы были кн. Шаховской и Майков; мы, загороженные от них толпою, вовсе их не заметили и продолжали спокойно разговаривать. Вдруг Майков подбежал к нам и с резким выговором обратился к брату: «как он смел сидеть в его присутствии?»

Брат, озадаченный такою неожиданностью, несколько сконфузился и отвечал, что, во-первых, он не сидел, а стоял, прислонясь к столу; во-вторых, вовсе не видал его.

Майков не хотел слышать никаких оправданий и явно старался своею грубостью вызвать моего брата на дерзость.

— Ты мальчишка, — говорил он ему, — я научу тебя уважать начальство! Ты не смотри на то, что я хожу в старом фраке, я все-таки твой директор и не позволю тебе забываться передо мною!

Все это было сказано громко, при всех.

Брат мой побледнел от негодования и твердо отвечал ему:

— Повторяю вам, ваше превосходительство, что я вас не видал. Что же вам еще от меня угодно?

— Хорошо, хорошо! Я проучу тебя за эту дерзость! — сказал он и, отойдя от нас, начал опять разговаривать с кн. Шаховским вполголоса.

Мы с братом были в изумлении от такой нелепой выходки Майкова, тем более, что он был человек очень простой и вовсе невзыскательный к другим на счет наружных знаков уважения. Брат мои вскоре ушел домой.