Бармен отеля «Ритц» - Филипп Коллен

Еще полгода назад Жозеф Жоановичи занимался сбором металлолома в Клиши. Он едва умеет читать, но с тех пор, как стал продавать немцам чугун и сталь, лопается от денег и задирает нос до небес. Теперь он завсегдатай «Ритца» и хочет знать все местные сплетни, как в какой-нибудь деревенской забегаловке.

– А Шанель-то! Говорят, снюхалась с кем-то из немецких офицеров, не слыхали? Красавчик, говорят…

По словам ее экономки, Габриэль Шанель умудряется держать даже двух любовников, и оба – пруссаки.

– Не представляю, кого вы имеете в виду, месье.

– Хотелось порадовать супругу! Она у меня обожает сплетни!

– Весьма сожалею…

– Ладно, обойдется! Держите, это вам.

– Благодарю, месье.

– И скорее запирайте за мной дверь! Люблю быть последним посетителем.

– Непременно, господин Жоановичи. Спокойной ночи.

– Спасибо, Франки, и тебе.

Бармен остается один. Еще досадуя на ушедшего фанфарона, Франк приступает к уборке. Распахивает только что запертую дверь, чтобы выветрить табачный дым.

Хорошо хоть Жоржа сегодня не было…

Тот уехал на несколько дней навестить мать.

В любом случае поездка пойдет ему на пользу.

Франка неотступно мучают опасения: как бы его старый друг не начал водиться с такими нуворишами, как этот Жоановичи! До сих пор Жорж держал дистанцию: человека, двадцать лет проработавшего в приличном заведении, за полгода не испортить.

Но когда-нибудь и он может поддаться искушению.

– Добрый вечер, Франк.

Франк вздрагивает от неожиданности. Мягкий хрипловатый голос, кошачья походка… – перед ним Бланш Озелло.

– Добрый вечер, мадам Озелло.

Вся в черном, чуть заметно припудренная, она держится еще более гордо и независимо, чем всегда, сверкая глазами абиссинской кошки, – она неотразима.

– Мне нужен сухой мартини, – говорит она.

– Войдите и заприте за собой дверь.

Бланш подходит к барной стойке и изящно усаживается на один из высоких стульев.

– Я убита, Франк… Вы слышали новости? Евреев хватают, арестовывают, сгоняют, как скотину, увозят в неизвестном направлении… Говорят, что так решили фрицы, но это неправда! Всю грязную работу берет на себя французская полиция. Если я правильно поняла, забирают одних мужчин. Вы знаете, куда их отправляют?

– В лагерь Питивье, к югу от Парижа. Говорят, там более трех тысяч человек. Может быть, даже пять.

– Это целый город! Как они там живут? Что с ними сделают? И никто ничего не скажет! Все помалкивают и прячутся за немецкий сапог.

Франк вспоминает, как все та же газета Le Matin недавно ерничала по поводу условий содержания этих евреев, не имеющих французского гражданства: «Бесплатное питание! А перед сном – картишки, вот уж завидное житье! Условия содержания лучше, чем у многих французских военнопленных в Германии».

– А что говорит ваш муж? – спрашивает бармен.

– Клод считает, что Петен никогда не отдаст им евреев-французов. И что меня защищает замужество.

Смешайте джин и вермут в стакане, наполненном кубиками льда…

– Он прав.

– Да все это слова, да и только! В глазах Гитлера любой еврей – прежде всего еврей, независимо от подданства! Так и есть! И ваш маршал смотрит на Францию точно так же.

Помешайте ложкой.

Какой смысл убеждать Бланш в том, что маршал – человек чести?

Перелейте в бокал для мартини с ситечком для льда. Украсьте парой оливок на деревянной шпильке.

– Ваш сухой мартини.

– Спасибо.

Она вздыхает, глядя в пустоту. Потом на лице Бланш снова возникает улыбка. Совсем невеселая улыбка, которую Франк видел так часто.

– В пятницу вечером Клод вытащил меня в кино. Показывали какой-то тевтонский мюзикл о жизни Чайковского, глупость несусветная. Перед фильмом демонстрировали последние новости. Тупая, примитивная пропаганда. В зале было темно, Клод свистнул, и я следом. Негромко, но все равно стало легче на душе. Зрители смеялись вместе с нами. Только ради этого стоило ходить в кино!

– Узнаю господина Озелло, – комментирует Франк и тоже улыбается.

– Сегодня он сказал мне, что в Париже их называют «коричневой чумой». Что может лучше объяснить происходящее? Мы стали жертвами эпидемии. Инфекция стремительно распространяется. И у меня на душе все тяжелее.

Франк наливает мартини и себе.

– Из имеющихся у меня средств лучше помогает от страха мартини…

– Вы правы, Франк, давайте выпьем.

Франк встречает горящий взгляд Бланш и не отводит глаз. Его разум охвачен каким-то юношеским ликованием. Но вскоре за улыбкой бармена возникает новое беспокойство. Пока они топят свои тревоги в вине, другие – Жоановичи и Зюссы – продвигают фигуры на шахматной доске. Ситуация требует от людей безмерного цинизма. Вот только достанет ли у него самого смелости и упорства? И долго ли можно продержаться, не продавая душу?

4

24 мая 1941 г.

Я – дважды изгнанник. Покинул родину. Оставил свой социальный класс. Сегодня вечером Франку так хочется открыть душу полковнику Шпайделю! Но больше всего ему хочется, чтобы полковник сам рассказал о себе. С тех пор, как тот переехал в Роял Монсо, его визиты в бар стали реже; однако каждый раз, когда он появляется, между ними возникает почти дружеская беседа. Полковник только что обильно поужинал в ресторане «Тур д’Аржан» вместе с Эрнстом Юнгером. Приятно пролить рюмкой грушевой водки говядину-шатобриан с красным перцем, обернутую беконом. Уже поздно, они в баре одни, полковник слегка захмелел.

Именно так и случаются откровения.

Сначала Шпайдель рассказал о новом месте, которое его совершенно очаровало. Это салон, который держит Флоренс Гульд, пышная сорокалетняя франко-американка, яркая, сильная женщина и большая любительница литературы. И она, и ее муж, железнодорожный магнат, хорошо известны в «Ритце». Но у супруга слабое здоровье, он сейчас отдыхает на Ривьере. А мадам Гульд решила поселиться в Бристоле.

– Понимаете, это гораздо больше, чем просто светский салон! Это уникальное место франко-германского духовной жизни, – убеждает его Шпайдель, но Франку не очень верится.

Гости собираются по четвергам во время обеда. Подают то лобстера-Роскоф, то камбалу в черном масле, и в придачу вы получаете коллекционное шампанское «Поль Роже» и всех парижских знаменитостей: писателей Леото, Жуандо, Жироду, Луи-Фердинана Селина, а также таких художников, как Мари Лорансен, еще к ним присоединяется капитан Юнгер, которому приписывают роман с госпожой Гульд. Там говорят про красивейшие сады Европы, русскую литературу, храмы Ангкора и даже страх смерти…

– В общем, говорим обо всем! – восклицает Шпайдель.

Франк соглашается, но рассказ его не впечатляет. Происходящее очень напоминает канувшие в Лету клубные четверги. Невозможно объяснить Шпайделю, что у блестящих эрудитов, с восторгом общавшихся с записными модниками, теперь нет права пировать ни в «Ритце», ни в салоне госпожи Гульд. И вспоминаются Алфред Дёблин, Генрих Манн и Вальтер Беньямин. Все они немцы, и все – на чужбине.