Каждому свое - Елена Евгеньевна Съянова

порядком запущенное тщеславие приятно почесывают». Наконец он встал и попросил подоспевшего офицера успокоить своих парней и дать ему четверть часа поговорить с беженцами. Он догадывался, какие вопросы ему зададут.

– Это правда, что фюрер умер?

– Правда. Фюрер погиб в Берлине, в бою.

– Что теперь с нами будет?

– С вами все будет хорошо. Нужно только потерпеть немного.

– Что же нам делать?

– То же, что всегда делали немцы, – работать.

– Почему вас держат в плену? За что? Чем вы виноваты?

– Виноваты мы все в одном – в том, что проиграли войну. Для политиков проигрыш – преступление.

– Вы сказали – потерпеть… Опять? Мы много лет терпели, до тридцать третьего года. А после начали жить!

– Теперь опять придут евреи и всё отнимут?

– Нет, этого больше не произойдет. Так, как прежде, во всяком случае. Евреям нужно дать собственное государство. Этот вопрос будет решен.

– Но за что же судить вас? Вы не военный и не из СС. Мы вас любим. Мы хорошо жили.

– Почему мы проиграли войну?

– Потому что слишком хотели быть сильными, слишком верили в себя. И мы должны оставаться такими!

«Я говорил с ними долго. Мой полковник уже начал нервничать – людей собралось очень много… И ни одного упрека, Грета! Веришь – ни одного. Правда… позже, уже у машины, меня догнал паренек лет двадцати и спросил, как я считаю: чем частная жизнь отличается от общественной, то есть, к примеру, жизнь семьи – от жизни государства? Было видно, что его этот вопрос очень волнует. Я ответил, что все дело в количестве принципов: в частной жизни их может быть несколько, а в политике один – выгода. Он совсем разволновался и спросил: «Значит, вы так строили наше государство? А если попробовать, как в семье, по нескольким: не убий, не укради, защити слабого, поделись с тем, кто нуждается?!» Я ему ответил: знаешь, парень, ты молод, найди таких же и попытайся. Но вернись я на тридцать лет назад, ничего не стал бы менять. Придержал бы только свое отвращение к евреям. Эта нация спровоцировала в нас немцах психоз ненависти к себе и через это самовозродится».

– И… это… вы бы не стали менять? – кивнул куда-то парень.

Метрах в двухстах, в тупике, три облезлых вагона дожидались, пока их прицепят к какому-нибудь поезду. Около них американские солдаты кипятили в больших чайниках воду, прямо на земле открывали банки с тушенкой; рядом стояла машина Красного Креста. Но в ту сторону даже беженцы, сами измученные и голодные, старались не глядеть.

В этих вагонах из концлагеря под Фрейбургом перевозили заключенных. На станции пришлось заняться «сортировкой»: слишком много людей умерло в первый же день пути, но поскольку всю эту партию предписано было доставить а Штутгарт, то мертвых просто складывали в один вагон, отделяя от живых.

Эти живые выглядели еще хуже мертвых, потому что у них были открыты глаза, из которых смотрел ад. Американские солдаты пытались кормить их, но есть могли немногие. Большинство просто смотрело на зеленые деревья, на траву и бабочек, на суетящихся возле вагонов воробьев.

Этот весенний мир был к ним добр и внимателен. Ветер принес запах белой акации, цветущей у здания станции; бабочки садились на протянутые к ним ладони, а воробьи прямо у них на ногах устраивали разборки хлебных крошек. И американские солдаты не отводили взгляда, как их соотечественники, а старались, как могли, часто сглатывая застрявший в горле горячий ком.

Лей тоже не отвел глаз. Полковник Гаррисон, отвечавший за него перед своим руководством, с удовлетворением зафиксировал на его лице сосредоточенно-болезненное выраженье. Потомок лихих переселенцев, имевший в своем роду генерала, вырезавшего до последнего младенца шесть индейских деревень, Гаррисон не принимал того, что одни немцы сделали с другими.

Изможденные, почерневшие и жалкие, те немцы показались ему особенно страшными рядом с этим – в дорогом костюме и тонкой рубашке, с упругим плотным телом и холеной кожей. Лей был симпатичен американцу до этого момента, и вдруг Гаррисон точно прозрел.

– Не хотели бы побывать на их месте?! – резко спросил он Лея и по тому, как тот дернулся, как еще болезненней скривились его губы и дрогнул взгляд, понял, что попал точно: именно об этом и думал сейчас бывший рейхсминистр.

– Я был там, – Лей вздернул подбородок, выдерживая на себе долгий взгляд Гаррисона.

«12.05.1945

Я срочно вылетаю в Берлин. Такая возможность представилась благодаря любезности генерала Паттона. Здесь были сегодня мистер Бранд, мистер Пирсон и генерал Кельц. Тебе оставлены документы. Я вернусь через два-три дня. Пожалуйста, поспокойней.

Маргарита»

Вернувшись в Фридрихсхафен, Лей вместо Греты нашел эту записку и едва справился с собой. Впервые со времени ареста он остро ощутил свою несвободу – физическую и эмоциональную. И если к первой он себя все же готовил, то вторая застала врасплох.

В ночь на тринадцатое мая с ним случилось то, чего давно уже не бывало: температура поднялась за сорок, и ее ничем не удавалось сбить. Находись сейчас здесь Брандт или Керстен, они бы знали, как поступить: всего лишь оставить пациента в покое. Но американские врачи из лучших побуждений развили бурную деятельность, результатом которой стало состояние совсем уж странное: Лей начал активно требовать к себе американские власти. Бредил он настолько реалистично и обвинения его в адрес врачей были таковы, что доктора решили привести к нему кого-то из военного начальства.

Первым, в шестом часу утра, пришел полковник Гаррисон. Он послушал, что говорит ему Лей, вытаращил глаза на докторов и несколько опасливо оглядел комнату. Лей требовал, чтобы ему принесли бумагу и ручку. Гаррисон распорядился требование удовлетворить. Лей взял ручку, помахал ею, как дирижерской палочкой, потом спокойно улегся и тут же уснул. Температура у него начала снижаться и к полудню уже была, как у всех окружающих, многие из которых после этой ночи чувствовали себя больными.

Днем он проснулся, встал, оделся и как ни в чем не бывало собрался позавтракать, чтобы после взяться за изучение документов, которые ему оставили. Полковник Гаррисон, как обычно зашедший поздороваться, спросил, как он себя чувствует и не передумал ли относительно жалобы Эйзенхауэру.

– Вы ее до сих пор не передали?! – возмутился Лей.

– По правилам у меня на это есть три дня.

– Они давно прошли!

– Я говорю о вашей второй жалобе. Так как вы были больны, я, по инструкции, записал с ваших слов. Но… может быть, вы все же передумаете?

Гаррисон протянул лист с двумя печатями: по всей форме составленную жалобу бывшего рейхсминистра и военнопленного, доктора Роберта Лея