Проживая свою жизнь. Автобиография. Часть I - Эмма Гольдман

составляла Анна Неттер: эта девушка проявляла неустанную активность в рабочих и анархистских кругах. Она была одной из самых интеллигентных и энергичных женщин в движении, участвовала в разных протестах. Так, она вступила в союз «Рыцарей труда», где в 80-е годы ярче и напряжённее всего кипела борьба за права рабочего класса. Своего апогея она достигла в период решения «восьмичасового» вопроса — им занимались Парсонс, Шпис, Филден и другие парни, которые потом и умерли в Чикаго. Спад «рыцарства» начался, когда Теренс Винсент Паудерли, Великий магистр «Рыцарей труда», стал сотрудничать с теми, кто убивал его товарищей. Все знали, что Паудерли продался за тридцать сребреников: на стороне он помогал тянуть уже за совсем иные верёвочки — на этих-то верёвочках, в конце концов, и повесили парней из Чикаго. Передовые рабочие покинули организацию, она стала прибежищем безработных конформистов.

Анна Неттер в числе первых вышла из предательского союза. Сейчас она состояла в организации «Пионеры свободы», как и большинство активных евреев-анархистов Нью-Йорка. Анна работала там не жалея сил, всё своё время и скудные заработки она отдавала движению. Её активно поддерживал отец — он, когда-то религиозный ортодокс, превратился в атеиста и социалиста. Отец Анны был человеком исключительных достоинств, умнейшим теоретиком; он обладал лучшими человеческими качествами, любил жизнь и молодость. Дом Неттеров, расположенный за их маленькой овощной лавкой, стал интеллектуальным центром, раем для приверженцев радикальных взглядов. Жена Неттера всегда держала двери открытыми — со стола никогда не исчезал самовар и обильные закуски. Мы, молодые бунтари, были хоть и невыгодными, но благодарными посетителями лавки Неттеров. Я никогда не знала, что это такое — настоящий дом. А у Неттеров я будто бы нежилась в солнечных лучах: такое взаимопонимание сложилось там между детьми и родителями. Собрания в доме Неттеров проходили чрезвычайно интересно: вечера обсуждений всегда оживлялись добродушными шутками нашего доброго хозяина. Среди завсегдатаев дома были очень способные молодые люди, чьи имена получили широкую известность в нью-йоркском гетто. Так, к Неттерам заходил Давид Эдельштадт — вдохновенный идеалист, «духовный буревестник», чьи революционные песни любил каждый радикал, говорящий на идише. Бывал в этом доме и Йосеф Бовшовер (он писал под псевдонимом Бэзил Даль) — легковозбудимый, импульсивный мужчина с исключительным поэтическим даром. Михаэль Кон, Моше Кац, Макс Гиржданский, Роман Луис и многие другие молодые люди, способные и многообещающие, собирались у Неттеров и превращали наши встречи в настоящие интеллектуальные празднества. Йозеф Барондес тоже часто появлялся на этих вечерах. Однажды он попросил меня помочь в организации забастовки.

Я отдалась этой работе со всей своей страстью, она поглотила меня настолько, что я не могла заниматься ничем другим. Моей задачей было вовлечь девушек-торговок в забастовку. Для этого организовывались собрания, концерты, приёмы, танцы. На мероприятиях убедить девушек в том, что необходимо делать одно дело с их бастующими братьями, было несложно. Мне приходилось много говорить, и я всё меньше и меньше волновалась на сцене. Вера в справедливость требований забастовки помогала мне усилить накал своих речей и передавать убеждённость слушателям. Через несколько недель ряды бастующих, благодаря моей работе, пополнились десятками девушек.

Я снова ожила. На танцах я не знала усталости и веселилась вовсю. Однажды вечером молодой парень — двоюродный брат Саши — отвёл меня в сторону. С траурным видом, как будто собираясь сообщить мне о смерти дорогого товарища, он прошептал, что анархистке, выступающей на публике, не следует танцевать, по крайней мере с такой беспечной развязностью. «Это недостойно, если вы хотите иметь влияние в среде анархистов. Ваше легкомыслие только навредит Делу». Меня привело в ярость настолько наглое вмешательство какого-то мальчишки в мою жизнь. Я велела ему поискать себе другое занятие: и без него хватает тех, кто постоянно тыкает мне Делом. Я не верю, что Дело, наш прекрасный идеал — анархизм, свобода от навязанных устоев и предрассудков — может призывать нас отречься от радостей жизни. Я настаивала: наше Дело не должно требовать, чтобы я стала монашкой, а наше движение не должно превращаться в монастырь. Если Дело такое предусматривает — я не хочу за него бороться. Я хочу свободы, права на самовыражение, всеобщего права на нечто красивое, яркое. Анархизм для меня — именно это. Я буду жить именно так, не оглядываясь на остальной мир, на тюрьмы, преследования — ни на что. Да, даже если меня осудят самые близкие товарищи, я буду жить прекрасным идеалом.

Я вошла в раж, мой голос то и дело срывался. Нас обступили люди. Кто-то аплодировал, кто-то протестовал, что я неправа — превыше всего должно быть Дело! Все русские революционеры поступали именно так: не обращали никакого внимания на себя. Это не что иное, как узкий эгоизм — желание наслаждаться тем, что отделяет тебя от движения. В этом гуле Сашин голос звучал громче всех.

Я повернулась к нему. Он стоял рядом с Анной Минкиной. Я заметила их интерес друг к другу задолго до нашей последней размолвки. Тогда Саша съехал с нашей квартиры на другую, и Анна ходила туда чуть ли не ежедневно. Впервые за последние недели я видела их обоих. Сердце сжалось от желания оказаться рядом с моим необузданным, своевольным любовником. Мне так хотелось назвать его Сашей, душенькой, протянуть к нему руки, но он смотрел на меня сурово и укоряюще — пришлось одёрнуть себя. Тем вечером я больше не танцевала.

Вскоре меня позвали в зал заседаний, где уже работали Йосеф Барондес и прочие лидеры забастовки. Около Барондеса я заметила профессора Томаса Гамильтона Гарсайда. Он был шотландцем; ранее читал лекции в «Рыцарях труда», а теперь возглавлял забастовку. Гарсайд выглядел лет на тридцать пять или около того, был высок, бледен и казался сильно ослабленным. Он вёл себя безукоризненно вежливо и располагал к себе, а чем-то даже напоминал изображения Спасителя. Он всегда старался уладить конфликты, снять противоречия.

Гарсайд сказал, что мы проиграем забастовку, если не пойдём на компромисс. Я не согласилась с ним и выступила против его предложения. Несколько членов комитета поддержали меня, но авторитет Гарсайда перевесил. Забастовку продумали в соответствии с его замыслом.

В напряжённые недели забастовки энергичных действий почти не требовалось: дни заполняли лекции, вечера — встречи у Неттеров или в нашей квартире и попытки в очередной раз найти работу. Федя стал рисовать пастелью и увеличивать фотографии. Он заявил, что не может больше выбрасывать наши заработки (мои и Елены) на краски — всё равно ему не суждено стать великим художником. Я подозревала, что дело в другом: конечно