Мирослав Дочинец - Вечник. Исповедь на перевале духа

И тогда я начал ловецкое снаряжение обкуривать дымом, обсыпать пахучим зельем, молодой корой. К западням шаркал на широких лыжах из коры, чтобы не оставлять следы ног. Расправлял за собой прутиком траву, подбирал сломанные стебли, залепливал царапинки на стволах. Зато подбрасывал подобранные шерстинки и сухие бобальки- помет. Я должен был перехитрить зверя. Но для этого его нужно было уважать. Я сам стал зверем - чутким, зорким, осторожным. Научилася делить тишину на россыпи звуков, ранее мной не слышимых, и ткать из них целую симфонию безумолчного и мудрого строя лесной околицы.

Как-то обходил норы, примеряясь, как бы их обкурить, и возле одной замер в изумлении. На корневище кто-то рядком выложил сухие грибочки и орешки. Я отобрал горсть и, смакуя, залег за купиной. Когда солнце закатилось за гору, высунулась из ямки голова с хитрыми глазками. Барсук махом собрал свои припасы и юркнул в нору. Выходит, зверь просушивает их, чтоб не заплесневели. Позже я не раз натыкался на такие сушарки с готовыми лакомствами. Так меня угощало зверье.

Когда потеплело и ягодники в перелесках запахли цветом, зажужжали первые пчелы. Я их ждал. С букетом соцветия летел за насекоминой, что, собрав нектар, возвращалась в лесные вертепы. Я не поспевал за ней, останавливаемый зарослями, но покорно ждал ее на том месте, где потерял. Ветви соцветия держал над головой, будто корону. И вот загудела вторая пчела-посестра и, напившись из моего букета, полетела назад. Я этого только и ждал - и ноги в руки! Таким образом четвертая или пятая пчела привела меня к перевернутой колоде-улью, а в ней ноздреватые соты. Обкурив мох, допался я до дикого меда и наелся, как вуйко медведь. Еще и на дорогу нарезал куски янтарного льда.

Забытое и сытное лакомство выходило из меня липким потом, и пчелы вились вокруг. Это подсказало мне новый способ приманки - на их же мед. Так я открыл в чаще еще с пяток роевых гнезд, из которых подслащивал себе отрубную жизнь. А погодя сам выдалбливал дуплянки, накрывал их осокой и на выкраденные вощаные стельники заманивал дикий рой. И постепенно пчелы прижились.

С тех пор мой стол обогатился на цветочное варенье и ягодные квасы. Измельченное листья малины, ежевики, дикого винограда и смородины я заливал водой, добавлял меду и прикрывал бочечку. За несколько дней получал вкусный и ароматный киселик. Лучшего напитка нет в знойный день. А в пасмурные дни медовуха веселила и грела кровь не хуже вина. Это когда мед выбродит в переваренной воде. Мед и обезопасивал мои припасы. Я заливал им ягоды, орехи и дикий чеснок. Даже рыба надежно сохранялась в меде. А из воска я отливал свечи в пустотелых стеблях, черех котрые протягивал шерстяную нитку с кофты. Благодать посидеть у такой свечки вечерний часок - словно бы ангел залетел в горницу.

Неоценимое соседство для человека - пчелы. Очень хорошо прислониться к улею и посидеть так часик-другой. Уймется головная боль, выравняется кровяное давление, взбодрится дух. В летние ночи спал я на своих дуплянках. Такого сна довольно четырех-пяти часов - и ты свежий, как дите.

Мед укрепляет сердце, если ты употребляешь его с кислым молоком либо садовиной-фруктами. Высокое давление тоже собьет мед с ягодами малины. А с луковым соком мед следует употреблять тем, у кого хрупкие сосуды и склероз. Боль в пояснице мне тоже помогают снять пчелы. Прежде всего я прикладываю несколько их, чтоб ужалили, далее натираю спину медом и обвязываю полотниной. Ожоги тоже смазываю свежим медом. Если язва в желудке, две ложки меда следует съесть на ночь.

Ловецкое счатье долго избегало меня. Но ведь и слепой курице однажды попадается зернышко. Как-то в мои силки угодили заяц и ласка. Были еще живы, трепыхались в траве. Добыча теплым шелком грела руки. Твердая плоть возбуждала аппетит. Я пускал кровь и неожиданно для себя припал губами к надрезу. Сосал сладковато-соленую поживу и казалось, что зрение мое обостряется, проясняется мозг. Так оно и было. Со свежей кровью животного, с сырой печенью я получал то, что вымыли из моего организма месяцы невзгод.

«Твоя кровь и моя кровь — это лишь сок, питающий дерево рая»...

Я праздновал, впервые было на приварок мясо. И шкурки были. Им я радовался, кажется, больше, нежели дичи. Первобытная природная сметка, все больше берущая гору над моим разумом, нашептывала мне. что в скором времени тут меня застанет врасплох зима. Эту мысль, леденящую хребет, я отгонял, однако ненадолго. Потому и отложил на крайний случай надежные чешские боканчи-ботинки и студенческую тужурку. Потому и мерил скупо каждый сантиметр нитки с бабиного свитера. И сокрушенно посматривал на дырявые, истертые штаны, что к зиме могли и не дожить. Я думал про одежду, которую, как и все прочее, должен найти в лесу. И вот эта одежда, то бишь ее платы, сами пришли к моим ловушкам.

Я стал богачом. Бесценным сокровищем мне представлялись кости, сухожилия, кишечки. Из них можно сделать нитки и шнурочки. Но прежде всего я взялся за шкурки. Растянул их на обручах с ветвей, соскабливал жир и мездру. Сначала ножом, а затем тупым кремнем. (Через некоторое время я подсмотрел, что в этом деле отлично могут помочь муравьи, если оставить шкурку на день у муравейника. Мало того, они еще протравливают ее своим квасцом.) Потом я протирал шкурки солью и пеплом, сушил на солнцепеке. А себе долго сушил голову над тем, чем их протравить, размягчить. Да тем же, чего их лишал! И пришел к своему рецепту. Вымочил шкурки в потоке над камнем. Соскобленный жир смешал с мозгом, притомил на огне и принялся втирать в шкурку, разминая и растягивая ее. Это самое главное - безустанно мять до одеревенелости рук. Недаром ведь в сказках кожемяки - самые сильные люди.

Где-то я читал, что у эскимосов совершенно истертые зубы. Это оттого, что они зубами, смачивая слюной, перетирают каждую пилку - полотнище кожи. Моя метода оправдалась и без этого. Обработанные таким способом шкурки ставали еще мягче после того, как я медленно высушивал их над дымком. С тихой гордостью примерял я лоскуты меха к бедрам.

Такая удачливость возбуждала мой охотничий азарт еще пуще. С сердцем зверя рыскал я лесными дебрями, улавливая ухом едва слышные шорохи. Я сам угодил в ловушку судьбы и теперь понимал зверя. Я уважал и жалел его, однако вынужден был принести его жизнь в жертву своей жизни.

В своем воображении одевался я в шкуру зверя, примеряя на себе его чуткую ловкость. Растворялся в зеленых габах-одеждах буйнотравья, вживляя в них свой дух, утверждая принадлежность. Часами замирал в ожидании. Сидя на коленях, выбирал какое-нибудь пятнышко и впивался в него глазами. Мой взгляд застывал, стекленел, привязывал меня тугой ниткой к живой околице, и в своей молчаливой молитве я переставал ощущать свое дыхание, битье сердца, вес одежды, чувствительность кожи. Чувствовал, как твердеет во мне терпение, как освобождаются сокровища затаенной нервной силы. Безмерно высшей силы, чем мощь рук, ног и зубов, верно служивших мне на этом диком просторе.