Михаил Алексеев - Через годы, через расстояния

Прежде чем кого-то полюбить и быть кем-то любимым, я должен буду долго и жестоко бороться со своим дурным характером. Я чувствую в душе своей большую силу и боюсь, что она меня погубит окончательно, если я не объявлю самую беспощадную борьбу и не одержу победы над ее опасными искривлениями.

Это мое письмо есть один из актов этой борьбы с самим собой.

Я очень много потерял через свой дурной нрав и мог бы потерять все, если б вовремя не догадался взять себя в работу.

Желаю Вам счастья и здоровья.

Привет вашей милой семье: папочке, маме и бабушке.

29/1-1944 года.

Михаил Алексеев.

Вслед за этим "роковым", по определению Ольги, моим письмом последовало другое - очевидно, в ответ на ее реакцию, о коей читатель, надеюсь, легко может догадаться:

Милая Ольга!

Вы не правы, назвав мое письмо бредом. Это не бред - это шедевр безумия, жестокости и бессердечного отношения к человеческим чувствам. Все это так и все это далеко не так: так - с Вашей точки зрения и не так - с моей. Я около трех лет нес чашу нашей любви, хранил, упивался ею и... споткнулся, споткнулся и расплескал по ухабам войны. Разве споткнувшийся человек виноват в том, что он расплескал чашу хотя и драгоценной, живительной влаги?..

"Ложь". Я ненавижу это слово! Именно поэтому я и сказал Вам всю правду, пожертвовал своим именем в Ваших глазах и глазах Вашей замечательной семьи.

Пусть я безумный, пропащий человек. Но скажите Вы мне, Ольга, как бы вы поступили на моем месте, однажды убедившись, что прежних чувств нет? Продолжали бы писать в прежнем тоне, то есть в том, который гармонировал с сердцем прежде? Нет, Вы, честный человек, поспешили б сказать правду: она хоть и горька, но куда лучше красивой лжи.

У меня нет таких "дружков-приятелей", которые толкнули бы меня на подлость. И прошу Вас во всем винить только одного меня. У меня, может быть, не так уж много ума, но его вполне достаточно, чтобы не поддаться на удочку. Кроме того, я слишком самолюбив, чтобы пользоваться мнениями других в таких случаях.

"Ты меня не любишь, да и не любил". Не любишь... Не любил... Как знать?! Мы далеко друг от друга, и нам трудно разбираться в сложной борьбе душевных интриг каждого из нас. И если я сейчас почувствовал пустоту, так бог знает, кто виноват в этом. Мне кажется, винить надо жизнь: она слишком много от меня потребовала и слишком мало дала мне хорошего.

"Тебе надо... полюбить какую-нибудь девушку". Зачем, Ольга? В силах ли слабая, хрупкая девичья рука сдержать коня, в безумстве мчащегося прямо в пропасть? Она погибнет вместе с ним. Вы, отдавшая мне всю прелесть своей чистой, непорочной души, Вы, отдавшая всю силу и обаяние своего тонкого ума на то, чтобы поддержать меня, - Вы не могли ничего сделать! Так способен ли кто сделать это вообще?

Из этих строк надо подумать, что я безнадежный пессимист. Но я слишком люблю жизнь, чтобы быть им. И потому, что я ее люблю по-своему, по-особенному, я делаю один промах за другим. У меня нет расчетов того здравого, точного ума, хотя я отлично понимаю, что хорошо и что дурно. Вот по этой причине я очень мало думаю о себе.

Вы предлагаете мне покинуть фронт и попросить разрешения о выезде на время в тыл, чтобы отдохнуть. Но ведь я там сойду с ума. Ведь я не могу брать от жизни все, что можно. Я даже не могу удержать то, что она мне дает... и безжалостно отвергаю, причиняя, таким образом, страдания и себе, и другим людям.

И все-таки я не пропащий человек. Верно, война ожесточила меня. Действительно, я ей много отдал (а разве я мог поступить иначе, когда все, что было дорого моему сердцу: Родина, братья, друзья - подверглись страшной опасности?). Сегодня я оправился от своего четвертого ранения. Пришел, и мне вручили Ваше письмо. Впервые в жизни правая бровь задергалась в нервном тике. Жесткая спазма перехватила глотку. Это я-то лжец?! Я отрекся от всех житейских благ и радостей разве для того, чтобы прослыть мерзавцем?

Любил ли я? Я и сейчас люблю, только любовью страшно расширенного сердца, которое то любит до безумия, то пустеет. Кончится война, сердце начнет биться спокойней, ровней и, может быть, обретет настоящую, крепкую любовь.

Сейчас я в Румынии. Волчья грусть по Родине. Как я зол на свой неуютный характер. Кто поймет меня, кто поддержит?

Получил и второе письмо от Вас, Оля. Это на имя командира части. А командир-то части я... Что ж ответить Вам? Жив-здоров капитан Алексеев, по-прежнему громит врагов, физически и морально достаточно силен, чтобы воевать до полного разгрома немецкой сволочи.

И все-таки уязвимо его сердце...

Ты далеко, и вот письмомМогу лишь я тебя тревожить,Да перед неспокойным сномСвою любовь на версты множить.

Их много пройдено с тобой,Я - наяву, а ты - незримо.Следила, что ли, ты за мной,Коль беды проходили мимо?

Быть может, стережет и смертьМеня в горах иль у овина,И, верно, не со мной иметьТебе малюток - дочь и сына...

Умру вдали простым бойцомИ безучастным в их рожденье,Но право зваться их отцомМной завоевано в сраженье;

Я выстрадал его в бою,В любви, в терпенье и в разлуке...О милая! Зачем пою?Вам не понять солдатской муки!

Вам, не глотавшей смрадный чадИ трупов горькое дымленье,Не шедшей сотни дней подрядНавстречу смерти в наступленье;

Вам не понять и не узнать,Не видевшей со мною рядом,Ни дрогнувшую Дона гладь,Ни кровь на камнях Сталинграда...

Так выслушай же до конца(И не смотри с таким испугом),Как бились люди у ДонцаИ умирали как под Бугом

За то, чтобы в родном краюБыло светло весны цветенье,За то, чтоб жили, как в раю,И Вы, и ваше поколенье.

О, сколько мне еще идтиСредь воя, грохота орудий...Ну что ж, любимая, прости,Мой путь далек еще и труден.

Дай руку мне... ты далеко,Тебя я больше не увижу...Но знай, что имя своегоВторым безумьем не унижу.

Прости, Ольга! У меня даже бумаги хорошей нет. Питаю слабую надежду получить от тебя ответ. (часто путаюсь в обращении к Вам: то на "вы", то на "ты" - сразу не отвыкнешь. Да и зачем было отвыкать!)