Михаил Пришвин - Дневники 1926-1927

Литературная ситуация 26–27 годов отмечена довольно причудливым сочетанием творчества пролетарских писателей и творчества, так называемых, писателей-попутчиков, к которым, естественно, относят и Пришвина. Борьба с «попутчиками» с каждым годом усиливается, но пока им еще «позволено» работать, их еще печатают.

В этой ситуации не удивительно, что в дневнике в связи с Горьким появляются записи о «социальном заказе», удивительно то, что анализ литературной ситуации в России связывается Пришвиным не с властью как таковой и ее давлением на литературу, а рассматривается как процесс внутреннего роста, связанный с революционным процессом скорее хронологически («После первого взрыва 1905 года только отдельные люди из старой интеллигенции оставались в народе на культурной работе. Некрасовский дух, народнический идеализм исчезал <…> Литература вошла в свое собственное русло, и «гражданственность» из нее была изгнана: это представлялось освободительным процессом литературы, сопровождавшимся расцветом талантов Блока, Брюсова, Белого, Сологуба, Розанова…»).

Соответственно и «социальный заказ» рассматривается писателем не только и не столько как политический нажим на литературу с требованием утвердить (воспеть) строительство новой жизни, сколько как современная форма вмешательства в творческий процесс, в дело художника. Для Пришвина неприемлемо любое вмешательство, как нынешнее со стороны власти, так и народническое, власти некогда противостоящее. («Это выражение «социальный заказ» меня живо возвращает к эпохе упадка народнической литературы, к диктатуре гражданской морали и последующей борьбе и победе художника».) Отделение литературы от гражданства — «как теперь называют «социального заказа», уточняет Пришвин — расценивается им как событие огромной важности, равнозначное — ни мало, ни много — отделению церкви от государства.

Высочайшую оценку в дневнике получает творчество художников культуры модерна с точки зрения развития литературного мастерства («Можно разными глазами смотреть на эту чрезвычайно цветистую эпоху нашего литературного искусства, но никто не будет спорить со мной, что эта эпоха была школой литературы, и требования к нашему ремеслу чрезвычайно повысились в это время»). Это, по Пришвину, было важным следствием освобождения художника от «гражданской диктатуры». Но, может быть, еще более важным является утверждение, что способность отвечать на проблемы современности органично и неизбежно присуща каждому большому художнику, который именно поэтому и не нуждается ни в каком «социальном заказе» («Конец диктатуры гражданской в художественной литературе не значил утрату родственного поручения, которое, по-моему, непременно должен чувствовать всякий крупный художник», «победив «заказ», утверди» основной закон творчества, художник должен быть верен только себе самому… им не хватало натуры, в которой социальное поручение циркулирует так же бессознательно, как кровь»). «Родственное поручение, которое дали великие мятежники прошлого», и есть для Пришвина живая, актуальная традиция русской литературы.

И с этой точки зрения творчество художников культуры модерна также получает высочайшую оценку «Никто из крупных писателей и поэтов того времени, однако, не определил себя как эстет, каждый из них, я знаю, писал в соотношении с тем, что происходило внутри вулкана, который представляла тогда народная жизнь».

Логика рассуждений о современной литературе с очевидностью ведет Пришвина к артикуляции принципов новой культуры. К примеру, он утверждает, что талант сам по себе как сила природы — не является ценностью — это дар или аванс; важным оказывается, через какие препятствия пробьется талант — Пришвин выделяет два, с его точки зрения, самых трудных для преодоления: «интеллект со своей логикой и нравственность со своей стыдливостью, целомудрием».

Срыв в культуре, вызванный революцией, приводит к переосмыслению роли классики в современной жизни — Пришвин предвосхищает будущий спор об интерпретации классики и решает его положительно. Он полагает, что «умение пригласить мудрецов в наше время чайку попить — священное дело». Здесь очень существенно, что «чайку попить» — с точки зрения писателя необходимо как-то запросто пообщаться с классиком, без особого пиитета, но необходимо — вне такого диалога классиков с современностью он не видит возможности «сохранить их для потомства». Впрочем, это касается не только литературы, но и духовной жизни («втянуть Христа в дело повседневной жизни… Розанов всю жизнь занимался этим»). О том, что революция не является носителем новой культуры и может быть только временным состоянием, он пишет постоянно. Теперь он отмечает, что чувство настоящего в среде молодежи, у которой прошлого не было, сопровождающееся часто «наглостью, невежеством, торопливостью» уже сменяется устремлением к образованию — он уверен, что потребность в культуре — дело органическое и обязательно явится («молодежь уже страдает сознанием своего невежества»).

Мысли Пришвина о литературе, таланте, художнике, традициях и новаторстве, природе и культуре, высказанные им в дневнике этих и предыдущих лет, явно не укладываются в классический канон. Попробуем их суммировать и понять, потому что если Пришвина и пытаются отнести к какому-то течению русской литературы, то именно к реализму, к классике. Между тем, Пришвин:

1. Пересматривает значение интеллекта и нравственности в художественном произведении («талант действует… вопреки логике и вопреки морали», «в литературно-художественном произведении не талант автора интересен нам главным образом, а как он разворотил, в какие сочетания поставил горы человеческого интеллекта и общественных чувств»);

2. Пересматривает соотношение знания и поэзии (вымысла), включая в художественное произведение информацию — фенологическую в «Родниках Берендея», ремесленную в «Башмаках» и пр.; то же касается бытийного и художественного, которые он максимально сближает, признавая их равную значимость. На необычное соотношение поэзии и жизни указывает Александр Блок, прочитав одну из ранних книг Пришвина, о чем Пришвин в дневнике 1927 года снова вспоминает (Понятно теперь и то, о чем Блок сказал мне: «Это не поэзия, нет, я не так сказал: это поэзия и еще что-то». «Что?» — спросил я. «Не знаю», — сказал Блок);

3. Пересматривает критерий оценки современного художественного произведения с точки зрения раскрытия в нем личности автора и вплетения в роман повседневной жизни писателя («Если бы осилить, то получился бы замечательный роман»);

4. Снижает пафос призвания и служения художника («Я наивно верю, что писательство самое хорошее, самое свободное занятие в мире. Не пересчитать выгоды этого дела, я могу, например, будучи писателем, охотиться не только по воскресеньям, а и в будни»);